Читать книгу "Между Амуром и Невой - Николай Свечин"

Павел Афанасьевич всё же поехал в Гатчину. Несколько лет назад он спас генералу жизнь — выслушать теперь его Черевин не откажется. В случае же удачной беседы Благово с Енгалычевым получали могущественного союзника. Не то, что Плеве или Оржевский — сам граф Толстой смотрит Петру Александровичу в рот. Потому, что подозрительный государь во всей империи полностью доверяет только Черевину. Кроме того, начальник личной охраны ближе всех в той же империи стоит к венценосцу, ибо видит его ежедневно с утра до вечера.

Генерал-адъютант принял действительного статского советника радушно и первым делом, несмотря на ранний час, налил ему коньяку. Сам он, судя по красному цвету лица, уже успел принять этого напитка… Благово быстро понял, что беседа не задастся. Черевин охотно вспоминал о том, как чуть было не погиб в погребе «пчельника» Зотыкевича на Нижегородской ярмарке, и лишь случайная облава под командой Благово спасла тогда его жизнь. Хвалился своим сегодняшним положением и близостью к государю; спрашивал, чем может отблагодарить Павла Афанасьевича. Заявил, что даже муха сейчас не пролетит мимо охраны к венценосцу; что пищевые припасы на рынке для царского стола всякий раз покупают у разных торговцев, а гатчинские повара никогда заранее не знают, кому из них поручат сегодня готовить для государя. А сам при этом поглядывал откровенно на часы и опрокинул в себя, за пять минут беседы, ещё пару рюмок…

Несмотря на это, Благово начал свой длинный и сложный для генерал-адъютантского разумения рассказ; другого случая может и не представиться. Он описал историю с Лобовым и убийствами беременных женщин в Петербурге в «царские дни», и объяснил, что это может значить по уголовным суевериям. Рассказал о личном поручении императора в день его отъезда в Москву на коронацию. Затем перешел к обнаруженным подозрительным контактам сотрудника подполковника Судейкина с «королём» уголовного мира, и к слежке его же за генералом Енгалычевым. Петр Александрович слушал старательно и изо всех сил пытался удержать нить рассуждений, но очень скоро её утратил. Услышав, наконец, знакомую фамилию, он обрадовался:

— Судейкина я знаю! Бравый офицер, и как раз на своём месте. Я часто обращаюсь к нему за справками; вот, к примеру, ознакомьтесь — только сегодня получил.

И протянул собеседнику какую-то бумагу со своего необьятного стола. Благово, не веря своим глазам, прочитал следующее:

«Его превосходительству Свиты Е.И.В. генерал-адъютанту П.А.Черевину.

В ответ на ваш запрос от 5 июня 1883 года за нумером 127 имею честь сообщить следующее:

Ученик басонщика из крестьян Нижегородской губернии села Татинец Иван Иванов Кареткин, проживающий по адресу: Коломенская ч., Упраздненный переулок, дом 7 Лобова, ни в чём предосудительном, по наведённым об нём справкам, не замечен; поведения трезвого и смирного; верноподданного образа мыслей; церковь посещает. Препятствий к поступлению его истопником в Дворцовые службы не имеется.

За сим остаюсь вашего превоходительства покорным слугой

Инспектор секретной полиции — заведующий Санкт-Петербургским Отделением для производства дел по охранению общественного порядка и спокойствия,

ОКЖ подполковник Судейкин».

Дочитав этот удивительный текст до конца, Благово взглянул на Черевина. Тот налил себе уже следующую рюмку и, держа её на весу и готовясь выпить, победно смотрел на вице-директора.

— Петр Александрович! — в ужасе вымолвил Благово. — Как вовремя я к вам пришёл… Кареткин, здесь упоминаемый, и коего по данной справке можно назначать в дворцовую прислугу — это и есть тот самый Пересвет, первый в столице головорез. Его уже трижды брали под стражу и трижды выпускали за недоказанностью, оставляя «в сильном подозрении». Это он-то у Судейкина «ни в чём предосудительном не замечен, поведения смирного»? И живёт он, заметьте, в доме Лобова, того самого «короля» преступного мира Санкт-Петербурга, о коем я вам тоже сейчас рассказывал! Да за одну эту бумагу надо каторгу давать тому, кто её подписал.

— Не может этого быть, — благодушно сказал Черевин. — Вот же росчерк подполковника. Он же офицер.

— Петр Алексанрович! Я сообщаю вам об этих лицах истинную правду. Слово дворянина.

Когда до начальника императорской охраны дошел смысл последней фразы, рюмка в его руке вдруг сильно задрожала и коньяк вылился на красный генеральский лампас. Черевин отставил посуду, вскочил, подбежал к двери, крикнул секретарю в приёмную:

— Меня нет ни для кого!

Затем плотно закрыл дверь, подсел к Благово, взял его осторожно за рукав и заглянул в глаза внимательным, виноватым и трезвым взглядом:

— Павел Афанасьевич! Прости… Расскажи, пожалуйста, всё еще раз с самого начала, и чем подробней, тем лучше.

Глава 33

Между Амуром и Невой

Когда Челубея привезли в деревню, он был уже совсем плох. Дыхание не прослушивалось, даже хрипы исчезли; руки горячие и влажные, а со лба беспрерывно катились крупные капли пота. Патриарх поглядел на него скорбно, шмыгнул носом и сказал:

— К вечеру преставится. Соборовать надо. Попа у нас нету, а я только уствщик; но исповедовать могу.

Вбежала бледная и растрёпанная Хогешат, кинулась сначала к брату, ощупала всего, убедилась, что цел, и занялась Недашевским. Без истерик и слёз, быстро и ловко стащила с него задубевшую от крови рубаху. Промыла водкой рану, оказавшуюся, по счастью, сквозной, вложила с обеих сторон в пулевой канал по кусочку бараньего сала и опять забинтовала. Казалось, отверстие уходило прямо в сердце, но Челубей после перевязки едва заметно, но упрямо задышал.

Появился Патермуфий, в фелони и подризнике, с иконой в руках, сказал:

— Выйдите все вон отсюдова.

— Зачем? — насторожилась девушка.

— Затем, что исповедовать его надо побыстрее, а то помрёт, а грехи не отпущены.

— Глупости какие! Я его вылечу.

— Девка, не путайся под ногами. Телу его уже не помочь — душу спасать надо.

— Ах, ты… а ну пошёл прочь, старый дурак! — топнула вдруг Хогешат миниатюрной ножкой. — Ему ещё жить да жить!

И, развернув патриарха, без всякого почтения вытолкала его из комнаты.

В этой маленькой, тонкой, как былинка, девушке невесть откуда явилась властная уверенность. Не напускная — Алексею приходилось с деланой бодростью врать умирающему человеку, что они ещё выпьют с ним кизлярки — а искренняя, настоящая. И это заряжало и давало надежду. Умом Лыков понимал, что Челубей не жилец, но так хотелось чуда…

И ещё какая-то нелепая ревность колола его сердце: а стала бы Хогешат так же хлопотать, если бы он, Алексей, лежал сейчас с пулей в груди?

Поймав себя на этой мысли, Лыков устыдился её. Он полюбил Челубея как брата, хотя обязан был при случае посадить его в тюрьму. Эта необходимость давно угнетала его, а тут ещё и чеченка… Боже, обратился он ко Всевышнему, что делал совсем не часто — помоги, спаси Якова! А если ты сделаешь это её руками — ладно! Я уйду и не буду им мешать; только б Челубей воскрес. Пусть себе живут долго и счастливо, детишек рожают, вместе стареют… И ещё Алексей сказал себе, что не допустит Недашевского до кутузки. У них семь паспортов — убегут втроем с Имадином в Америку. Только б выжил.