Читать книгу "Скрижали судьбы - Себастьян Барри"

— Ну так что, доктор? — спросила она. — И каков диагноз?

— О чем вы?

— Удалось вам меня диагностировать?

— А, да. Думаю, да.

— И ваш вердикт?

— На вас нет вины.

— Нет вины? Да такого не скажешь ни про одного человека на земле.

— На вас нет вины. Вас неправедно осудили. Я хочу извиниться перед вами. Извиниться за всю нашу профессию. Лично извиниться за то, что я не поспешил разобраться во всем раньше. За то, что меня на это подвигнул только снос клиники. Я знаю, эти мои извинения вам кажутся омерзительными и бесполезными.

Несмотря на слабость, она рассмеялась.

— Да нет, неправда, — сказала она. — Мне тут показывали буклет про новую клинику. Вы ведь разрешите мне там немного пожить?

— Решать только вам. Вы свободная женщина.

— Свободной женщиной я была не всегда. Благодарю вас за мою свободу.

— Почту за честь даровать ее вам, — вдруг вычурно и формально ответил я, но она восприняла это как должное.

— Можете подойти поближе? — спросила она.

Я подошел, не понимая, чего она хочет. Но она только взяла меня за руку и пожала ее.

— Интересно, позволите ли вы мне вас простить? — спросила она.

— Боже. Да, — ответил я.

Наступила крошечная пауза, которой как раз хватило, чтобы у меня в голове прошумел порыв ветра из сотен мыслей.

— Так вот, я вас прощаю, — сказала она.

* * *

Наутро я отправился в старые конюшни. Хотел успеть задать несколько вопросов Джону Кейну, и теперь у меня на то имелось еще больше причин. Я знал, что он, вероятно, не сможет или не захочет отвечать мне. Но думал, что по меньшей мере должен от всей души поблагодарить его за его странные старания.

Но он как сквозь землю провалился. В маленькой комнатке, где он жил, стоял старинный граммофон с раструбом, который прятали в специальном шкафчике — чтобы послушать такой, нужно было открыть дверцу. В нише рядом лежала стопка пластинок на 78 оборотов от фирмы-изготовителя («Шепердс», Бристоль). В коллекции были записи Бенни Гудмена, Баббера Майли, Джелли Ролл Мортона, Флетчера Хендерсона и Билли Майерля. Больше в комнате ничего не было, за исключением узкой железной кровати, на которой лежало неуклюже расшитое цветами покрывало. Я сразу вспомнил о вышивке миссис Макналти, которую описывала Розанна. Не сомневаюсь, чтобы добиться своего — ну или того, что, по его мнению, поможет Розанне, — ему пришлось как следует поприжать семейство Макналти с их секретами. Первая жена, которой официально не существовало и о которой второй семье Тома Макналти так, наверное, никто и не рассказал. Безумная жена и не-жена, которая, однако, была живой и настоящей. Уверен, что миссис Макналти и добрая ее дочь изо всех сил старались умилостивить Джона Кейна — и даже пошли на то, чтобы открыть ему мое новое имя и что со мной сталось. Уже не знаю, как он собирался поступить, отыскав меня, могу предположить только одно — узнав, что я по чудесному совпадению выучился на психиатра, он это учел и слепил план получше изначального, который ведь, если Кейн планировал простое воссоединение, мог и провалиться из-за моего нежелания встречаться с Розанной или из-за того, что после встречи я мог бы от нее просто-напросто отказаться. И что, разве не отказался бы я, когда от нее все отказались?

Ну, это только мои предположения. Это никакая не история. Но теперь меня чертовски волнует вот что: а что вообще такое по своей сути история? Простые воспоминания, уложенные в приличные фразы, и если так, то насколько это все достоверно? По мне, так не очень. И потому в большинстве своем истина и факты, выраженные в подобных синтаксических единицах, становятся обманчивыми и ненадежными. И все же я признаю, что мы строим наши жизни и даже нашу здравость при свете все тех же обманчивых и ненадежных огней, точно так же как любовь к родине возводим на бумажных сферах заблуждений и неверностей. Быть может, такова сама наша сущность, и необъяснимо, но еще и одна из составляющих нашего успеха — в том, что мы можем выстроить самые лучшие и крепчайшие постройки на подножьях из одного только праха.

Стоит еще увековечить коробку кубинских сигар у кровати Джона Кейна, которая оказалась наполовину пустой. Или наполовину полной.

А так, больше ничего, кроме вот этой любопытной и важной записки, лежавшей на граммофоне.

Дорогой доктор Грен,

Я не ангел, но это я забрал ребенка с тово острова. Побежал с ним к доктору. Хотел бы я с вами поговорить но мне уже пора. Вы спросите, почему я все это делал для Розанны, а я скажу — потому что я любил своево отца. Отца убил Перепойнт. Я попросил дока Синга подослать вам письмо, и слава богу он написал и вы приехали. Когда-нибудь я собирался открыть вам правду и вот настал этот день. Уверен до правды вы дознались и пажалуйста теперь не бросайте свою мать. Никто не идиален вот хоть меня взять но дело не в этом. Если пред воротами рая не покажешь что умеешь любить то святой Петр тебя в рай не пустит. А сейчас, док, досвидания и простите меня и пусть Господь меня тоже простит.

Искренне ваш,

Шонин Кин Лавелл (Джон Кейн)

P. S. Это Доран напал на ту женщину из Лейтрима, которая еще потом домой вернулась.

Никто из персонала не знал, куда он подевался. Он не то чтобы собрал вещи и уехал или уполз в лесок позади больницы, чтобы там умереть. Он просто бесследно исчез. В полицию, конечно же, сообщили — уверен, что гарды будут начеку, замечая его везде и нигде. Макс Доран, санитар, на которого указал Кейн — совсем молодой и довольно симпатичный парень, и к тому же у него есть подружка, — в приватной беседе покаялся мне про случай с этой лейтримской женщиной, ему явно стыдно, а еще точнее — страшно. То есть сначала он покаялся, но потом от своих слов отрекся. Как только уладим все с юристами, пойдет под суд, но это еще когда будет. Поскольку все работники уже разлетелись кто куда, не думаю, что наша репутация сильно пострадала. Может, мы даже одержали маленькую победу. Хотелось бы думать, что с этого дня нашим пациентам ничего не будет угрожать, но я не настолько глуп.

Глава двадцать вторая

Тут у нас уже осень, и Розанна в превосходной лечебнице. Построенной именно для лечения, похожей прямо на произведение искусства, — это самая настоящая лечебница, достойная этого древнего и благородного звания. Понятно, что в ее-то возрасте сколько она протянет — это уже вопрос времени, но, с другой стороны, а что — не вопрос времени? Много прекрасных людей умерло, будучи куда моложе меня.

Она может целыми днями молчать, строптивничать, отказываться от еды и резко спрашивать, чего это я пришел. Иногда говорит, что ей не нужно, чтобы я приходил. Как и Джон Кейн, я все пытаюсь улучить подходящий момент. Теперь понимаю, как ему трудно пришлось.

Как-то раз, когда я уже собирался уходить, она встала с кровати, сделала пару шажков ко мне, прошуршала, будто клочок пергамента, обняла меня и поблагодарила. Кажется, у нее даже кости похудели — я так растрогался, что чуть не сказал ей. Но все-таки не сказал.