Читать книгу "Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович"

в его ласке для такой деликатной натуры!

«Не тот, не тот!»

Точно во сне она была тогда, когда решилась, не спросивши сердца, отдать судьбу свою в руки этого человека. И те дни прошли как сон.

Быть может, и он был тогда не тот или казался не таким! Он так мягко и так нежно говорил ей о будущей их жизни, он с такой внимательностью отнесся тогда к ее мечтам, обещая впереди путь, по которому она пойдет в удовлетворение своим стремлениям, он так ласково шептал ей слова любви, что она, еще колеблющаяся, протянула ему руку без колебания и встала под венец.

Они тотчас же уехали за границу. Это время прошло опять как сон. Два месяца пролетели быстро. Там, в чужих странах, все было ново, все занимало молодую женщину.

Но и тогда уже бывали минуты, когда молодая женщина испуганно, удивленно смотрела на Бориса. В его речах она как будто слышала отзвук отцовских речей. Не та грубая форма, но та же самая грубая сущность.

«Нет, это ей кажется!» — думалось ей тогда, и ей хотелось, чтоб это казалось. Она пробовала сама говорить… Она, сдержанная, целомудренно таившая про себя, однажды заспорила с мужем, высказала, что мучит ее, чего жаждет ее сердце, и… каким холодом повеяло от его снисходительных ответов… какой насмешкой звучали его слова.

Опять то же, что и дома, но там по крайней мере любовь, горячая, беспредельная любовь отца, а тут…

А он, казалось, и не понимал, что делается с Евдокией. Он первое время утешал ее, как, бывало, отец, думая успокоить ее взволнованное сердце небрежной лаской, вниманием, подарком, и не замечал, что день ото дня становился ей снова чужим, гораздо более чужим, чем был до свадьбы.

Неужели он женился не на ней, а на приданом?..

Сперва эта мысль пришла к ней как-то нечаянно, но потом она закрадывалась в ее душу все чаще и чаще, и, наконец, она почти сроднилась с ней.

— Не тот, не тот! — шептала она, с болью вспоминая, что в скором времени она будет матерью… Будущее казалось ей в каком-то ужасном тумане. Так жить, как она живет, неужели возможно? Нет, ни за что!

Но где же найдет она примирение? где тот крест, который она готова нести во имя правды и любви? где, где он?

И опять ниоткуда нет ответа…

VIII

У СМЕРТНОГО ОДРА

Ночь.

В небольшой комнате, слабо освещенной ночником, лежит несчастный неудачник на кожаном диване. Он спит, но сон его беспокойный, тревожный сон. Больной то и дело просыпается, и тогда Петр Николаевич подает ему лекарство. Сегодня его очередь сидеть около больного. Они чередуются с теткой. В полумраке комнаты лицо Трамбецкого кажется совсем мертвым. Длинное, осунувшееся, с заостренными чертами, оно носит на себе печать смерти. Доктора объявили, что надежды никакой, разве какое-нибудь чудо. По словам их, волнения доконали беднягу вконец.

Никольский то и дело наклоняется над изголовьем больного и прислушивается к его дыханию. Дыхание неровное и шумное. Какой-то хрип вылетает из груди.

«Бедняга, все еще надеется! Как просил вчера еще скорей ехать в деревню… Видно, человек до последнего момента надеется!» — усмехнулся Никольский, откидываясь в кресло.

Он задумался, припоминая всю жизнь этого неудачника. «Нечего сказать, жизнь! Ни другим, ни себе! Ни личного счастья, ни сознания, что жил не бесследно. Так, сутолока какая-то. Кипятился из-за выеденного яйца, бедняга, и сгорел. А, кажется, много ли человеку и нужно-то было? Очень немного. Он бы помирился с деятельностью мирового судьи, творил бы суд и расправу, да если бы, вдобавок, нежная женская головка склонялась на его плечо, да чтение вдвоем любимых поэтов, бетховенские сонаты, — жить бы ему поживать, добра не наживать, — не из таких этот отживающий рыцарь переходного времени, — в полном блаженстве. А поди ж, и того не дает жизнь мало-мальски порядочному человеку. Гоняла судьба этого неудачника с севера на юг, с юга на север… Все искал он настоящей службы делу, а не лицам!» — печально усмехнулся Никольский, припоминая, как горячился, бывало, Трамбецкий, рассказывая, как и почему оставлял он то одно, то другое место.

— Дьявольские времена! — проговорил громко Никольский.

— Это вы верно говорите… Я сам только что об этом думал! — слабо проговорил больной.

— А вы не спали разве?

— Нет… Так, с закрытыми глазами лежал…

— Вы лучше лекарство примите, чем о временах-то думать… Как себя чувствуете?..

— Гораздо лучше… Дышать легче. Завтра, пожалуй, и встать будет можно, а через неделю уехать…

Трамбецкий принял лекарство и опять заговорил:

— Во время болезни как-то яснее все представляется. Вот и думал я, что времена скверные, а когда вы сказали: «Дьявольские», так я даже обрадовался… Право… Вы тоже об этом думали?

— А вы не очень-то разговаривайте. Доктор-то что говорил?

— Что доктор? Мало ли что говорил доктор?.. Меня один доктор десять лет тому назад к смерти приговорил, а я его надул… Быть может, и теперь их обману…

— И обманывать нечего. Они надеются, что вы поправитесь, а все поменьше говорите…

— Нет, уж вы не мешайте… Очень хочется мне высказать… Как вспомнишь, из-за чего я, собственно говоря, всю жизнь кипятился и почему я вышел такой неудачник, так, знаете ли, Никольский, даже досада берет…

Трамбецкий вдруг закашлялся продолжительным кашлем.

— Видно, надо слушать докторов! — печально проговорил он. — Вы, пожалуй, тоже не понапрасну ли кипятитесь, Никольский?

— Ну, об этом после поговорим…

— Знаете ли, что я вам скажу… — начал было Трамбецкий, но вдруг застонал.

— Что с вами?

— Опять… опять… Нет, видно, докторов теперь не надуть… Дышать трудно…

Он заметался и стал бредить. В бреду он часто призывал Валентину и Колю. Наконец он заснул. Дыхание его сделалось ровнее. Никольский заглянул, и робкая надежда закралась в его сердце, — так спокоен был сон больного.

Наутро Трамбецкий проснулся и совсем себя почувствовал хорошо. Он выпил стакан чаю, приласкал Колю и все собирался ехать скорей в деревню. Когда приехал доктор и Никольский спросил, что значит эта перемена, то доктор только угрюмо покачал головой и сказал, чтобы напрасно не радовались.

И действительно, после полудня Трамбецкому опять сделалось хуже. Он стал говорить о смерти и все просил, чтобы Колю не отдавали жене.

— Будьте покойны! Мы об этом давно порешили.

Трамбецкий протянул руку, и слезы тихо закапали из его глаз.

— Я так только, для успокоения… Я верю вам и, благодаря вам, умру, пожалуй, спокойно…

К вечеру Трамбецкий заснул и, как только проснулся,