Читать книгу "Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути - Евсей Львович Цейтлин"

я в беге дней,

Что я снаружи человек

И весь внутри – еврей.

Развивая эту тему, Ефим Чеповецкий, как и положено шуту, «наивно» не замечает многовековых заблуждений человечества, кровавых страниц истории – с простодушным упрямством произносит:

Наши корни в Галилее,

Это в Библии дано…

Люди все вокруг евреи,

Только из дому давно.

Хочу особо обратить внимание читателя на неповторимый, как у любого настоящего поэта, тембр голоса. Кстати, именно об этом говорил когда-то Всеволод Иванов. Как всегда, он выделил главное – литературный характер, который ничуть не изменился спустя годы. Ефим Чеповецкий, с некоторым удивлением замечал Иванов, пишет «так непринужденно, что мне захотелось взглянуть на него, услышать его голос и тем самым в какой-то степени объяснить себе эту непринужденность, которая удается автору и в прозе, и в стихах, и в водевилях. По-видимому, непринужденность эта не литературная поза, не подражание…, а природный дар…»

Итак, поэт стоит на подмостках жизненного театра. Конечно, он знает: рано или поздно придется прощаться со зрителем:

Уходят дети.

Улетают птицы.

И вертится без устали земля.

Все в мире к завершению стремится

И небо дышит, звездами пыля.

Рано или поздно занавес закрывается? Но пока – представление в самом разгаре.

В книге «предварительных итогов» нашлось место и для басен, и для романсов, и для прекрасных песен к мультфильму «Приключение капитана Врунгеля». Произведения разных жанров естественно объединяет в «сборнике-спектакле» образ автора. Поэта. Как когда-то говорили – шута.

Я не раз думал и о другом: почему так органичны в общем строе книги детские стихи Ефима Чеповецкого? Наугад выбираю сейчас одну строфу:

Скажу вам по секрету,

Что утром, сев за стол,

Смешную сказку эту

Я в молоке нашел.

Разумеется, здесь другая – по сравнению со стихами для взрослых – интонация. Но все тот же творческий принцип: писать «для взрослых, как для детей, а для детей – как для взрослых». Это хорошо подметил, читая Ефима Чеповецкого, Феликс Кривин. А я бы вспомнил еще новеллу «Как песочные часы» – мудрую притчу о странных и повторяющихся ритмах человеческого бытия: здесь выросшие дети вдруг ощущают себя родителями… собственных матерей и отцов, старики же медленно, но очевидно возвращаются в детство.

Образ песочных часов – это и символ времени. Символ ускользающей, тающей, как песок в часах, нашей жизни. Сколько же лет прошло с тех пор, как автор придумал своего Непоседу? Сколько минуло с того дня, как Всеволод Иванов радостно встретил Ефима Чеповецкого «у порога» литературы? Я думаю об этом, но почему-то вспоминаю не даты – многочисленные книги, точно корабли, отправившиеся в плавание.

Вспомнил вдруг и веселую песенку нашего Шута:

В море синем, как в аптеке,

Все имеет суть и вес —

Кораблю, как человеку,

Имя нужно позарез.

Имя вы не зря даете.

Я скажу вам наперед:

Как вы шхуну назовете,

Так она и поплывет!

У кораблей этих славное имя: Ефим Чеповецкий.

1997

В конце концов

(Владимир Порудоминский)

ЕЦ Сначала давайте предупредим читателя: эта беседа – продолжение нашего долгого разговора. Он длится уже более двадцати лет. По телефону и в письмах. Кажется, разговор «обо всем», на самом деле об одном – о творчестве. И прежде всего о том, как известный литературовед Владимир Ильич Порудоминский в эти самые десятилетия искал себя в прозе.

Что добавить еще? Время от времени вы присылали в Чикаго материалы своего архива: «Пусть у вас хранятся, мне это дорого. Я с моим «архивом» обхожусь постыдно плохо». Говорю об этом потому, что – с вашего разрешения – буду обращаться в нашей беседе и к вашим письмам, и к вашим неопубликованным заметкам.

ВП Мне нравится эта тема – искал себя в прозе. Мольер когда-то славно пошутил над нами, предложив нам определение, что проза – это всё, что не сказано стихами. «Значит, я говорю прозой!» – восторженно кричит его герой. Но у нас на его месте вряд ли есть основания для восторгов. Искать себя в прозе – серьезная, подчас долгая работа. Иногда человек много пишет, выпускает книги, – но прозой так и не заговорил.

Но – литературовед?! Помилуйте! Конечно, среди моих работ есть такие, которые можно отнести к литературоведению – статьи, комментарии, составление собраний сочинений классиков. Некоторые, впрочем, весьма условно. Вряд ли назовешь литературоведением «Болдинскую осень» (которую делали вместе с Натаном Эйдельманом) или книгу о молодом Толстом «Счастье, которое меня ожидает». А книги о художниках, о Николае Ге, например, или Карле Брюллове? Ну, не искусствоведом же еще меня числить? В последние годы, правда, прицепилось определение «историк культуры», – и мне это, признаюсь, нравится. Но главное: литературоведение (как и искусствоведение) никогда не было основным направлением моей работы. Главное для меня было жизнеописание, биографический жанр.

Это искал себя в прозе, которым вы определяете мой путь, мое движение в литературе, на протяжении многих лет было для меня поисками в рамках, в пределах (так будет точнее) именно биографического жанра. Позволю себе своего рода тавтологию, но иначе как-то не получается: жизнеописание, биографический жанр открывает перед автором бессчетные жанровые возможности. Почти невозможно найти литературный жанр, которым не могло бы обернуться жизнеописание. Другое дело, что в силу обстоятельств, достаточно известных и понятных, чтобы сейчас говорить о них, биографическая книга слишком часто превращалась у нас (и у многих с таковым ассоциировалась) в некоторое подобие многократно увеличенной в объеме скучной газетной статьи. Но, к счастью, литература предлагает нам и совершенно иные образцы жанра – «Освобождение Толстого» Бунина, и тонкие, я бы назвал «очерковые», повествования Бориса Зайцева, и роман Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», и булгаковского «Мольера», впервые увидевшего свет в обновленной общественной «оттепелью» серии ЖЗЛ (Мастер после нескольких десятилетий официального забвения снова встретился с читателями).

Мне повезло: я вступал в литературу, в биографический жанр, в серию ЖЗЛ как раз на пороге шестидесятых. Серия тогда решительно изменила свое лицо. В новых книгах менялись отношения автора с героем, лицо автора обретало индивидуальные черты, свободнее становились оценки, шире привлекался исторический материал, много внимания отдавалось стилистическим поискам. В итоге рождался, становился на ноги современный отечественный биографический жанр. Такие книги, как «Лунин» Н. Эйдельмана, «Чаадаев» А. Лебедева, «Лев Толстой»