Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

сообществе необычайно обострилась практически вечная тема, которая в разные времена «то тухла, то гасла» и которая условно и очень приблизительно обозначается как «художник и власть». А если говорить более конкретно, разговор в наши дни постоянно возвращается к болезненной проблеме сотрудничества с государством. Разговор идет об условиях, возможностях и, главное, о предполагаемых или же случившихся последствиях такого сотрудничества.

Ну и разговоры эти, конечно, чаще всего скатываются к популярному русскому народному вопросу «кто виноват».

Виновата ли власть, во все времена стремящаяся подмять культуру под себя и под свои дежурные идеологические или политические доктрины? Или виновата сама культура, в лице своих многочисленных «работников» радостно укладывающаяся под власть всех уровней и ветвей?

Если уж и мы решим заняться упреками, то можно с равным правом упрекнуть и тех и других. Но можно и еще кое-кого.

Мне, например, ярко запомнился один разговор, происходивший в первой половине девяностых годов между мной и неким моим давним знакомым, ставшим к тому моменту довольно успешным по тем временам бизнесменом. Он был человек просвещенный, с инженерно-строительным прошлым, да и бизнес у него был, кажется, тоже строительный.

Разговор зашел почему-то о культуре. Помню, что в какой-то момент я стал агитировать его и его коллег по бизнесу за помощь современному искусству.

«Вкладывайте в культуру, ребята, – убеждал я его. – Издавайте книжки экспериментирующих авторов. Открывайте выставочные залы, где будет выставляться непонятное вам искусство. Потом поймете, а если даже и не поймете, – это не беда. Ваше участие в культуре – это не благотворительность. Это вам же выгодно в первую очередь. Потому что современное искусство всегда союзник свободы. А она нужна всем. И вам не в последнюю очередь».

Он вежливо слушал, не перебивал, а потом сказал, что нет, вкладывать надо во что-то понятное и надежное, а не в воздух, даже если это и воздух свободы.

«Твою, – говорит, – книжку могу, пожалуй, издать. По старой дружбе».

Я отказался, вежливо, но решительно. «По дружбе, – говорю, не надо. Особенно по старой. Издадут другие. И не по дружбе, а по любви».

Мы не поссорились тогда, напротив – посмеялись и сменили тему. Мы не поссорились, но обстоятельства сложились так, что видеться мы стали все реже и реже – слишком разными становились наши компании и жизненные приоритеты. А потом я и вовсе потерял его из виду. Да и не искал особенно. Он меня, судя по всему, тоже.

А потом постепенно сгустилась совсем другая эпоха, та самая, посреди которой мы тут с вами сидим и пытаемся о чем-то рассуждать.

Пока я пишу все это, не зная еще, чем закончу, я параллельно, как у меня это часто бывает, размышляю о заголовке. И вот, кажется, я его только что придумал. Так, как придумал, так, видимо, и назову. А пока, чтобы не забыть, запишу его здесь. «Поэтика отказа» – так будет называться мой текст. Почему, попробую объяснить. Не сразу, постепенно.

Заметил ли ты, любезный читатель, что среди тех, кто в наши дни демонстрирует повышенную лояльность к властным институтам, кто с разной степенью готовности соглашается быть чьим-нибудь «доверенным лицом» или поучаствовать в предвыборных шоу на площадях, кто соглашается быть упакованным в ткани цветов государственного флага и обвязанным полосатой ленточкой, заметил ли ты, что среди них существенно меньше литераторов или художников, чем, например, артистов, режиссеров и музыкантов.

Дело, разумеется, не в том, что «артист в массе своей глуп и примитивен», что «актер – это вообще нечто вроде говорящего пластилина», что «музыкант по природе своей социально безответственен, поскольку он целыми днями только хреначит по струнам и клавишам, а поэтому думать ему некогда. А уж у вокалиста и вовсе голова служит лишь резонатором».

Очень, очень много приходилось мне слышать подобных суждений.

Вот уж не согласен. Опыт моего многолетнего знакомства с теми и с этими давно убедил меня в том, что среднестатистический артист ничуть не глупее и не невежественнее среднестатистического, например, художника. А уж что собой представляет большинство писателей, инженеров, как известно, человеческих душ, особенно когда они время от времени вынуждены сбиваться в «коллективы», когда обстоятельства загоняют их в пространства общего обитания вроде фестивалей или книжных ярмарок! Вам приходилось когда-нибудь утром в гостиничном ресторане завтракать в компании трех-четырех романистов? Мне вот приходилось. Впрочем, ладно – «о том, что близко, мы лучше умолчим».

В общем, дело, разумеется, не в интеллектуальных различиях, якобы свойственных представителям разных областей художественной деятельности. Дело в культурных институциях и их установлениях, уходящих корнями в далекое прошлое.

Институциональность и ее особенности всегда исключительно влияли на особенности социально-культурного поведения отдельно взятого «деятеля культуры».

Театр, кино, музыкальное исполнительство в советские да и – за исключением короткого периода – послесоветские времена всегда были тесно связаны с государством, которое по отношению к артисту всегда играло роль патрона, заказчика, мецената и вместе с тем строгого контролера. Разумеется, с литературой и изобразительным искусством происходило то же самое. Но было одно существенное различие, опять же институциональное.

Во второй половине XX века возникло важное и для многих буквально судьбоносное явление, чуть позже получившее название «неофициальная культура». Под этим явлением понималась не только совокупность разных эстетических ориентиров и разной степени одаренности художников, поэтов и прозаиков (чуть позже – и рок-музыкантов). Гораздо более важным мне кажется стихийное возникновение в этой среде институций, никак не связанных с государством. Таких, например, как квартирные выставки, поэтические чтения и концерты.

Мне как свидетелю и участнику этого движения было бы, конечно, необычайно лестно полагать, что различия между официальной и неофициальной культурами были исключительно качественными. То есть, если говорить максимально просто, то, что делали неофициальные художники и поэты, было хорошо и талантливо, а то, что делали официальные, – плохо и бездарно.

Я, честно говоря, долгое время так и считал и – только совсем между нами – с известными оговорками считаю так и до сих пор. Хотя и понимаю, что, скорее всего, это совсем не так. И самое главное, вообще не в этом дело.

Отличали тех от этих и этих от тех не художественные методы или эстетические ориентиры, не степень таланта, под которым чаще всего понимались различные чисто пластические способности. Говорить про писателя или художника, что «зато он талантлив», – это все равно что хвалить музыканта за то, что у него хороший слух. Еще не хватало!

Отличало «нас» от «них» не наличие или отсутствие «хорошего слуха», а принципиально различные представления о гигиене социально-культурных отношений. Грубо говоря, кому-то удавалось «принюхиваться», а кто-то либо