Читать книгу "Книги в огне - Люсьен Поластрон"

Национальная библиотека Египта — может быть, единственная в мире — предлагает исследователю «мактабат ал-мухда», библиотеку даров: вместо того чтобы присоединить завещанные хранилищу великими писателями труды к магме общих фондов, каждая из тридцати трех коллекций здесь предстает глазам исследователя такой, какая есть, на стеллажах, расположенных буквой «U», в которых столько отделов, сколько было авторов-завещателей, и на каждом отсеке — карточка с именем дарителя. Благодаря этому мы приходим не просто в. библиотеку, а в библиотеку библиотек, где вслед за строем книг в роскошных переплетах увидим простые черные молескиновые корешки без названий, зато со строгой нумерацией или целое собрание работ, всего-навсего сброшюрованных, потрепанных от постоянного перелистывания, пожелтевших от табачного дыма… Каждая из них представляет собой портрет своего бывшего владельца в полный рост. Часто одни и те же книги встречаются в разных коллекциях, но ведь это не совсем одни и те же книги: их читали и понимали по-разному, в этом нет ни малейших сомнений.

Полная противоположность этому — коллекционер, чьи атомы завтра смешаются с другими атомами космоса, и он способен приказать, чтобы книги, которыми он владеет, были без малейших опознавательных знаков включены в собрание крупнейшей библиотеки страны, подобно тому как прах покойного удобрит огородную землю. В этом духе действует герой «Книги песка»: желая освободиться от мешающей ему книги, он идет в Национальную библиотеку, где работал до ухода на пенсию и «знал справа от вестибюля крутую лестницу в подвал, где сложены газеты и карты; воспользовавшись невнимательностью сотрудников», оставляет там эту книгу на одной из полок и старается «забыть, как далеко от двери и на какой высоте»[85]. А параллельно, если верить одному из многочисленных слухов о нем, сам автор «Книги песка», Хорхе Луис Борхес, отдал нотариусу распоряжение поступить точно так же со своими разрозненными и небогатыми книжными собраниями.

И вот, наконец, совершенно противоположный всему остальному пример — Абу Хайана аль-Таухиди.

Он родился в Багдаде, а умер в 1023 г. почти столетним, возможно, в Ширазе, проведя всю жизнь с пером в руке: за переписку десяти листков ему платили десять дирхемов — достаточно, чтобы прокормиться еще один день. Визири звали его к себе, сами посещали его, но в конце концов прогоняли. Надо сказать, что беседы с ним отличались глубиной, но с первых же фраз начинали явственно попахивать крамолой. Дело в том, что аль-Таухиди в равной степени изучил исмаилизм, суфийские идеи и «фалсафу»[86], в результате — стал «диссидентом», зиндиком, в ту эпоху, когда принадлежность к стану инакомыслящих означала верную смерть. Тем не менее красота его речей надолго отодвинула наступление ночи, «когда солнце моих лет закатится». Между делом аль-Таухиди написал довольно много книг, среди которых можно назвать «Книгу услады и развлечения», «Вопросы и ответы», «Божественные указания», «Извлечения», «О друге и дружбе», «О науках»… Ему нравилось эпатировать, и книгу «О друге и дружбе» он начал так: «Прежде всего условимся, что не существует ни друга, ни того, кто напоминал бы друга…» Пережив всех близких, он сжег свою библиотеку и объяснил это следующими причинами: «Мне тяжело оставлять мои книги людям, которые могли бы посмеяться над ними, запятнать мою честь, изучая их, и радоваться, листая их и замечая в них упущения или ошибки».

10. Современные трудности

В идеале читатель не должен иметь права входить в библиотеку.

Умберто Эко

Окровавленный клюв вороны терзает внутренности трепещущего голубя. Не в силах ничего предпринять, за этой жестокой сценой из-за громадных окон галереи, выходящих во внутренний двор, наблюдают ее узники: две мертвенно-бледные японки, старик американец в желтых пластиковых очках, закрывающих пол-лица, два или три озадаченных студента, из которых один с бородой… Это посетители Национальной библиотеки Франции, которых отвлекло от их ученых занятий происшествие с птицей[87], разбившейся о стекло, за которым видны деревья рощицы в центре двора, пришвартованные здесь, как велосипеды на площади предместья. Поняв, что птицы, которые летят в открытое, как им кажется, пространство среди стволов, попадают в ловушку мнимой прозрачности, здесь в конце концов наклеили на стекло синие силуэты чаек. Но догадается ли следующий голубь, какая страшная опасность подстерегает его непосредственно перед крайней из приморских сосен? Может быть, больше подошли бы изображения золотых рыбок?

К несчастью, а иногда к счастью, в Александрии и Монреале, в Париже и Сан-Франциско архитектор везде и всегда старается поразить. Любой исследователь, занимающийся историей зодчества, скажет, что архитектурные изыски зачастую идут в ущерб назначению здания и могут обернуться преступлением, когда речь идет о библиотеке. Если читатель забывает о своем физическом существовании, читая или размышляя над книгой, не должна ли окружающая его среда создаваться с помощью скорее ластика, чем карандаша: видимость духа убивает дух. Новое здание в Тольбиаке, в Париже, было задумано и построено без учета нужд не только исследователей, читателей и хранителей, но и без экспертизы Министерства культуры или совета хотя бы какого-нибудь умного и знающего человека. В результате проект с первых же штрихов оказался полон провинциальных штучек. Ну может ли быть, чтобы даже самый угодливый из льстецов не заметил, что один вид поставленной на попа раскрытой книги — а именно ее призваны напоминать все четыре башни — истинная Мекка для библиофила? Давайте представим себе порочный и отягощенный всяческими недоразумениями диалог между Больным Принцем, которого потрясло чтение «Горы Аналог» Рене Домаля, и Архитектором, чувствующим, что такого случая блеснуть больше не представится, ибо флюгер власти переменчив. Все, кажется, сошлись в мнениях по одному пункту: кто мечтает о познании, приходит сюда, чтобы трудиться. А значит, давайте устроим ему тюрьму[88], да еще затрудним к ней доступ. И устроим ее как можно дальше от всего: до ближайшей станции метро, новехонькой, с названием, граничащим с наказуемо лживой рекламой, семьсот семьдесят два шага — для длинноногого человека в отличную погоду и с шагомером в руке.