Читать книгу "Мятежный дальнобойщик - Алексей Макеев"

— А вот с этим как жить? — Уголовник постучал костяшками пальцев по протезу. — Это в твоем кодексе тоже прописано?

— Как ты ноги лишился? В колонии или после?

— Ладно, Гуров, проехали, — вдруг сник Михно и обреченно повесил голову. — Ты прости, что накинулся на тебя. Просто по ночам так тоскливо бывает, такое накатит, что потом весь день сам не свой ходишь. Ясно, что никто, кроме меня, не виноват в том, как жизнь сложилась. И никто не обязан меня в темечко целовать и по головке гладить. Просто обидно иногда, что именно у меня так глупо все сложилось. Вон авторитеты живут и в ус не дуют. И даже ваши их не трогают. А я не смог. И в зоне не смог. Ты спрашиваешь, где я ноги лишился? Да в колонии же и лишился. Мне ее шестерки паханов наших отрезали на пилораме.

— На пилораме? — Гуров поперхнулся и машинально стал опускаться на табурет возле стола.

Михно взял со стола незаконченную скульптурку медведя на задних лапах и стал поглаживать, теребя в руках. Но взгляд его был направлен куда-то дальше или глубже. По его лицу не метались эмоции, связанные с воспоминаниями и прошлой болью, наверное, этот человек уже переболел всем своим прошлым и теперь просто смотрел на него как на кучу хлама в углу дома, который ему уже никогда не выгрести отсюда.

— Там в зоне я и увлекся резьбой, — после короткого молчания заговорил Михно. — Сидел на досках и резал для себя. Чтобы руки занять, да и голову тоже. Мастер заметил, попросил попробовать сделать что-то посерьезнее, крышку ящичка от настольной игры. Ну, я набросал рисунок и давай резать. И увлекся. Мастер забрал, заплатил мне сигаретами. А потом стал часто обращаться, и я делал. Он то сигаретами расплачивался, иногда и деньгами, пока никто не видит. Много чего красивого я тогда сделал. Сам вкус почувствовал. А потом… Потом подошли ко мне двое, присели рядом и сказали, что я ссучился.

Гуров смотрел на Михно и слушал его рассказ. Ничего необычного в этой истории не было. Скорее всего, это закономерный финал, о котором в молодости начинающие воры не думают. Они полагают, что вся их жизнь будет сплошным удовольствием и приключениями. А потом возвращаются из колоний после второй, третьей ходок с полным ртом гнилых зубов, с незалеченным туберкулезом, с раком или СПИДом, с больными почками, сердцем. А часто и вот так, покалеченными.

Все они считали, что воровское братство незыблемо, что оно полно романтической взаимовыручки и держится на святых воровских законах. А потом зона бьет им под дых заскорузлым от крови и нечистот кулаком, да еще припечатывает сверху так, чтобы твоя челюсть клацнула о чужое грязное колено. Образно, конечно, но именно так и ломают слабых в зоне. Много существует способов подчинения себе, способов сделать зависимым, вечным должником. Сломать, искалечить морально и физически, чтобы одному или двум авторитетам жилось вольготно и не прекращался поток чая, денег, алкоголя, наркоты и других источников удовольствия, которые обеспечивают вот такие сломленные, задавленные, растоптанные подчиненные.

Так же поступили и с Михно. Его долго не трогали, готовили компромат, на случай, если он умудрится пожаловаться кому-то повыше в уголовной иерархии. А когда доказательств набралось достаточно, ему рассказали, что мастер цеха просил Михно вырезать поделки не для себя и не для продажи. Они шли «хозяину», то есть начальнику колонии, который ими украшал свой кабинет, а потом при случае хвалился своими кадрами и дарил эти работы гостям, нужным людям, своим вышестоящим начальникам. И Михно обвинили в том, что он ссучился, что имеет дела с администрацией зоны, а за это якобы его не трогают, не придираются, как к другим по поводу мелких нарушений, не сажают в ШИЗО. Мол, Михно прекрасно знал, кому изготавливает свои безделушки.

Он возмутился и попер буром там, где надо было поступить умнее. Заслужив погоняло Махно, созвучное с его фамилией Михно, он решил, что стал ровней другим ворам. Даже сам себя в разговоре пытался называть вором. Ему прощали, потому что ждали удобного момента, чтобы начать ломать. И этот момент настал. Его спровоцировали на агрессию, и он кинулся выяснять отношения, доказывать и… угрожать. Тогда прозвучало короткое «укоротите его», и двое здоровенных «быков» схватили Михно и бросили на пилораму. Он смутно помнил, как с визгом бешено вращающаяся фреза рванула плоть его ноги. Наверное, природой так предусмотрено, чтобы сберечь рассудок, она отключает сознание. Потом только сплошной кровавый туман вперемешку с периодической нестерпимой болью, от которой он выл и сходил с ума, когда ему изредка делали укол.

Гуров смотрел, как подергивалось лицо Михно, и думал о том, что этот человек сам, сознательно всю свою жизнь шел вот к такому финалу. Могло быть еще хуже. Могло не оказаться таланта резчика по дереву, не оказаться сильной воли, и Михно, начав пить, сейчас бы уже умер где-то у дверей винного ларька в этой вот деревне. Или под колесами автомашины, переходя пьяным ночью шоссе.

— Получается, что я на всех в обиде, — проговорил Михно. — И на воров в обиде, и на ментов в обиде. Только на себя одного я не в обиде.

Гуров удивленно посмотрел на уголовника. К чему он клонит, что хочет сказать этой странной фразой? Правда так считает?

— Ладно, ты на меня так не смотри, — уже другим тоном заговорил Михно. — Я просто, наверное, испугался, когда тебя увидел. Все снова нахлынуло, подумал, что вот все по второму кругу начинается. А дурак я сам, и только я. Так чего ты пришел, Гуров?

— Узнал, что ты здесь живешь, что не сидишь… зашел посмотреть.

— Вот так и живу. Руки кормят. Снова, — усмехнулся Михно. — Раньше замки вскрывали, а теперь вот красоту режут. И, представляешь, люди хорошо платят. А мне много и не надо. Мне бы покоя немного и тишины. Так-то вот, Гуров.

Хлопнула железная калитка, и сыщик с трудом сдержал естественный порыв резко повернуть голову на звук. По дорожке к дому шла миловидная женщина с густой проседью в волосах, держа в руках трехлитровую банку с молоком.

Кивнув Гурову, женщина легко взбежала по ступеням веранды и поставила банку на верстак, ловко смахнув передником стружки.

— Вот, Аркаша, молочка тебе принесла, — сказала она, поправив чистую тряпочку, которой была накрыта банка. — Ты его в холодильник поставь, только не высоко, не надо, чтобы ледяное было. А вечером я хлеб испеку. А вы хотите свежего молока? — неожиданно обратилась к Гурову она, глядя на него по-доброму, но все же настороженно. Наверняка историю жизни Михно она знала.

— Нет, спасибо. — Лев решительно поднялся. — Спешу! А так бы с огромным удовольствием. Знаете, с детства люблю молоко с теплым хлебом. Еще раз спасибо. До свидания! Будь здорово, Аркадий!

Он неторопливо пошел к калитке, думая по дороге, что в личной жизни у Михно, кажется, все складывается. Просто так, без стука молочко не приносят, просто так от калитки разрешения спрашивают войти. Когда Гуров вышел в переулок, там прогуливался, внимательно озираясь по сторонам, Артемьев да жарилась на солнце его машина.

А за приоткрытой калиткой соседнего дома уже стояла та женщина и смотрела на них. Гуров подошел к ней и представился: