Читать книгу "Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы - Николай Зенькович"

До чего же живуче кредо серых: хорошо прожить — незаметно прожить! Мое сознание противится этой формуле, которой столетиями оправдывали и сегодня оправдывают бесцельное существование никчемные обыватели. Предстань же предо мною еще раз горячий и возвышенный Александр Бестужев, штабс-капитан и писатель-романтик, и пускай в минуту сомнений и слабости смело и решительно прозвенит твой голос из того незабываемого морозного петербургского декабря:

— Переходим Рубикон! Рубить все! Во всяком случае, о нас будет страница в истории!

Каждый раз, бывая в Ленинграде, я прихожу на площадь Декабристов. Дважды бывал здесь летом, он, безусловно, прекрасен в эту пору года. И вот впервые в жизни в конце ноября. Падает снег. Слабые лучи прожекторов подсветки теряются в густой темени, с трудом узнаю внушительные колонны Исаакиевского собора, шпиль Адмиралтейства, очертания здания Сената. Показалось мне или в самом деле слышится барабанный бой? Нет, это не ошибка, ветер донес выразительные звуки «Похода».

Бьет и бьет барабан, будто все происходит морозным декабрьским утром 1825 года. Наверное, таким же был иней на деревьях, так же надоедливо каркали вороны и прыгали под ногами шустрые воробьи.

Вот здесь, у памятника Петру Великому, офицеры строили в каре гвардейский Московский полк, вышедший на Сенатскую площадь под развернутым знаменем. Точил свою саблю о гранит «Гром-камня» Александр Бестужев, подбадривая братьев Николая и Михаила. Переговаривались Рылеев, Каховский, Кюхельбекер. Нервно похаживал вдоль каре корнет Александр Одоевский, время от времени повторяя:

— Умрем! Ах, как славно мы умрем!

Они были молоды и не боялись смерти, верили в свое бессмертие. Не буду рассказывать о дальнейших событиях первого в России открытого выступления с оружием в руках против самодержавия — они широко известны. Кому из образованных современников не видятся лица из фаланги героев — людей, без подвига которых невозможно представить историю России, историю нашего Отечества? И все же, глядя, как исчезают за снежной пеленой знакомые по школьным учебникам облики первых русских революционеров, еще раз перебираю в памяти известные даты, факты, имена — и понимаю с предельной отчетливостью, что ничего о них не знаю.

Величественные и неприступные, романтические символы прошлого, смотрят они на меня из своего трагического и прекрасного времени. Кто может рассказать чужую жизнь, чужую судьбу во всех их сложностях и простоте? Они сами, своими воспоминаниями, дневниками, письмами.

Возвратившись в Москву, прочел немало из того, что написано самими декабристами. Это довольно большая библиотека, и значительную ее часть я одолел. Дворцы в Северной столице, принадлежавшие им, богатейшим людям России. Или музеи — дом Нарышкиных в Кургане, дома Матвея Муравьева-Апостола и Ивана Якушкина в Ялуторьевске, дом Фонвизиных в Тобольске, церковь декабристов в Чите, Петровский Завод. Я посетил эти места, связанные с жизнью, по словам Ленина, «лучших людей из дворян» на каторге, в ссылке и на поселении. Должен засвидетельствовать: незыблемая фаланга героев продолжает жить в сознании народа молодой и сильной, люди поныне приходят на их могилы, в музеи, им посвященные, в дворцы и хижины, где они жили, чтобы поклониться их мужеству, их стремлению жертвовать всем.

Вот написал последние слова, и вспомнились события начала шестидесятых годов прошлого столетия. Минский полиграфкомбинат, мне шестнадцать лет, мы внимательно слушаем лектора. Тема его выступления — подвиг декабристов. Отмечалась 135-я годовщина событий на Сенатской площади. Лектор, очевидно, чтобы расположить к себе рабочую аудиторию, подчеркнул такую деталь. Мол, хотя декабристы-дворяне были замечательными людьми, настоящими рыцарями без страха и упрека, но в Сибири им, бесспорно, жилось лучше, чем ссыльным пролетариям. Волконская даже фортепиано в иркутскую тайгу привезла. Волконский, Лунин, дескать, были наследниками несметных богатств, так что и в ссылке в их карманах не одни медяки звенели. Тон лектора моим товарищам не понравился. Яша (тот самый, помните?) бросил реплику: «Пролетариям терять было нечего, а вот князьям было, но они пошли на площадь, пошли по своей воле, хотя могли не идти».

В самом деле, вышли — молодые, талантливые, несмотря на то что всех, безусловно, ждала блестящая карьера на службе. Завтрашние министры, генералы, дипломаты, другие значительные государственные деятели отдали предпочтение каторге, ссылке, солдатчине. Чем больше я изучал — нет, не подвиг одного дня, а предыдущую жизнь, которая тесно связана с моими родными местами, — тем сильней убеждался, что дружить и спорить можно не только со своими современниками, а и с теми, кто жил сто шестьдесят лет назад. Постепенно блестящая когорта молодых героев, которая застыла в незыблемости раз и навсегда данных хрестоматийных характеристик, представала в виде живых, реальных людей с их страданиями и радостями, твердостью духа и… слабостями.

Нет, это не посягательство на святые образы, не попытка развенчания героев. 122 человека были осуждены Верховным уголовным судом, свыше 450 отданы в солдаты. Пятерых царь послал на виселицу. Все печатные источники, вышедшие в советское время, единодушны в оценке поведения приговоренных к смерти — они восприняли приговор мужественно. В этом убеждает и царская запись в дневнике: «как злодеи». Выходит, не просили милости, а говорили крамольные слова о России и народе, самовластии.

И вдруг такая вот деталь: самый младший из приговоренных к эшафоту, рыженький, весь в веснушках, подпрапорщик Мишенька Бестужев-Рюмин… разрыдался. Я отчетливо увидел его, двадцатилетнего мальчишку, воспитанного заботливой мамой, припавшего в отчаянии к плечу Сергея Муравьева, услышал звон кандалов на его ногах, в глаза бросилось, как дрожит маленькое тщедушное тело. Мое сердце защемило от любви и сочувствия к юноше.

Он ведь почти ребенок и никогда больше не увидит ни росистой травы в поле, ни восхода солнца, не услышит песни жаворонка, тихого журчания родниковой воды. Все кончено, впереди сырая земля могилы. Почему, ну почему нигде нет этой подробности? Кто-то счел, что она может лишить декабристов ореола твердости и непреклонности? Наоборот, еще больше добрых чувств вызовет. Чужая боль и отчаяние откликаются в людях острым сочувствием.

Не все, подобно Лунину, высказывали презрение или неуважение к следственной комиссии. Многие держались не так твердо, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении. Завалишин, например, все валил на Рылеева. Е.П. Оболенский и С.П. Трубецкой наговорили на Грибоедова, к счастью, Николай I им не поверил. Что-что, а делать из героев иконы мы мастера. Не жалеем красок, чтобы подчеркнуть их исключительность. Закованные в доспехи высоких слов, они предстают недосягаемыми сверхличностями. Ничего не остается, что характеризовало бы их как людей, интересует подвиг, и только он. Но ведь время подвига коротко, нередко это лишь мгновение, куда важнее подготовка к подвигу.

В Иркутске и Чите, Кургане и Нерчинске я рассказывал о декабристской Белоруссии. На формирование свободолюбивых мыслей блестящих столичных офицеров, на решение свергнуть царя немалое влияние оказали наблюдения, вынесенные ими во время маневров гвардии, проходивших на Белорусской земле в 1821 году, а после и зимовки в белорусских городах и селах.