Читать книгу "Блю из Уайт-сити - Тим Лотт"

— В чем разница между херувимом и серафимом? — спрашивает Колин.

— По-моему, я слышал этот анекдот, но не помню, в чем там юмор, — говорю я.

— Это не анекдот. Просто хочу понять разницу.

Я киваю, глядя на скамейки в церкви. Обстановка действует на меня угнетающе, в ней есть безнадежность, загнанность, безысходность. Заглядываю к священнику. Никого. Потом появляется секретарша с халой на голове и спрашивает:

— Вы мистер Блю?

— Да.

— Преподобного срочно вызвали. Он вернется минут через десять. Подождете?

— Нет. Зайду в другой раз, — раздраженно бормочу я.

Кто мог его вызвать? Что стряслось, Второе пришествие? Я всего-навсего хотел подбросить им деньжат.

Колин между тем зашел в храм: мне ничего не остается, как последовать за ним. Шаги гулко отдаются в высоких сводах. По дороге к алтарю я от нечего делать прихватываю приходской журнал, на обороте — вирши графомана:

Защити меня, Господи,

Обереги от опасности,

Спаси от угрозы.

Защити меня, Господи,

Обереги от сомнений,

Всели в меня веру.

Защити меня, Господи,

Не Избави от света,

Избави от тьмы.

Я сую опус Колину:

— Кол, смотри, прям откровение…

Колин протягивает руку, но не успевает подхватить.

Внутри церкви почти никого. Кафедра у алтаря, свечи, неф, ряды скамеек. И обычный для церквей, во всяком случае, в Шепердс-Буш, жутковатый загробный полумрак. Солнце уже высоко: его лучи пробиваются сквозь мутные стекла разноцветных витражей. Часть из них попадает на Колина, придавая его лицу призрачно-прозрачный желтоватый оттенок.

Церковь самая обычная: алтарь, витражи с непонятными библейскими сценами, жесткие скамейки. Объявление гласит, что на выращивание нарциссов собрано 238 фунтов 70 пенсов. Потрясающе! На фотографии старикан в каком-то странном одеянии типа туники с поясом. И подпись: «Сэр Мэтью. Святой покровитель сборщиков податей, бухгалтеров и охранников». Сначала я подумал, что это шутка, но потом решил, что все на полном серьезе: надпись сделана красивым золотым курсивом.

Я все еще не могу успокоиться после монолога Колина: ну, что я его презирал, и все такое. Злюсь, потому что знаю: это правда. Поскорее бы уйти отсюда.

Оглядываюсь и вижу, что Колин зажигает свечу, наверное, за здоровье старушки Оливии. Я рассматриваю подушки, разложенные на длинных деревянных скамейках. На них вышиты цитаты из Библии и ангелочки с арфами, лютнями и флейтами. Смотрю на ту, что лежит рядом со мной.

— Чтоб мне сдохнуть! Овца с крыльями и нимбом!

— Это святой агнец божий, Фрэнки, — тихо говорит Колин.

— А, понятно, — ворчу я нетерпеливо в надежде, что произойдет что-то еще.

Сейчас я бы не отказался от общества священника: все лучше, чем то, что есть.

— Хочешь познакомиться с моим новым другом? — спрашивает Колин.

— Конечно. Давай на следующей неделе, — говорю я, только чтобы отделаться.

— А сейчас? — спрашивает Колин.

Свет все еще падает на его лицо. Он поворачивается и с улыбкой идет ко мне. Наверное, шутит.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Что ты имеешь в виду? Он что, здесь?

— Конечно. Он везде. Моего нового друга зовут Иисус.

Я начинаю было смеяться, но смех застревает в горле при взгляде на лицо Колина. Лицо, выражающее отвратительный экстаз, фальшивое умиротворение. Мне не раз приходилось наблюдать подобное выражение на лицах, когда я случайно попадал на церковный канал. Ума не приложу, откуда оно берется у несчастных, бессмысленно и робко улыбающихся в камеру людей. И у Колина было именно это выражение: отвратительная смесь жалости, удовлетворения и страха.

— Надеюсь, ты шутишь, — говорю я без особой надежды.

Колин кивает, давая понять, что именно такой реакции он и ожидал.

— Конечно, тебе это трудно понять. Ты даже представить себе не можешь, что это значит, когда Он — твой друг. Когда появляется кто-то, на кого можно положиться. Кто всегда тебя выслушает. Кто тебя любит. Фрэнки, это потрясающе! И не думай, что у меня крышу снесло. Со стороны это, наверное, кажется странным. Но я знаю: Он со мной. Я это чувствую. Вот и ты позвонил мне и предложил встретиться в церкви. Разве это не знак? Не где-нибудь, а в церкви! Что это, Фрэнки? Простое совпадение?

Глазам своим не верю: Колин сел на церковную скамейку, смотрит в мою сторону, но не на меня.

— Конечно, совпадение. Что же еще? — отвечаю я автоматически.

Но он продолжает бубнить своим дурацким монотонным голосом, не обращая на меня внимания.

— Знаешь, Фрэнки, я никогда не был по-настоящему счастлив. Может, потому что я такой застенчивый. Неудачник. Я никогда не признавался тебе в этом. Так же, как не сказал, что маму увезли. О таких вещах с друзьями не говорят. О реальных вещах. Чтобы не смущать, не создавать неловкой ситуации. Это уже не по правилам, так ведь? Об этом не поговоришь за кружкой пива. Мама умирает, медленно, мучительно, теряя рассудок и все такое. И друзья разбежались. Даже если бы не разбежались, на большее, чем треп о футболе или о сексе с последней девицей, рассчитывать не приходится.

Меня знобит. В церквях всегда холодно. Независимо от времени года. Интересно, у них есть кондиционеры? Глупый вопрос. Колин продолжает говорить, и голос у него уже не монотонный, а мелодичный, легкий, как дуновение ветерка.

— Но это не страшно. Я все равно всех вас люблю: Ноджа, Тони, даже тебя. А люблю я вас потому, что есть существо, которое любит меня. Именно это дает мне силы.

Мне кажется, я попал в мир любимого колинского фильма: как будто моим лучшим другом завладели инопланетяне и от него осталась только внешняя оболочка.

— И вот, глазом не успеешь моргнуть, как ты другой человек.

Колин уставился на витражи: на лице изумленное благоговение. Меня начинает подташнивать: от стыда, от того, что я его предал, от нового Колина, от произошедшего с ним преображения. Мне кажется, что стены церкви давят на меня, что свет не проходит сквозь высокие окна, что мне нужно как можно скорее выбраться наружу.

Я поворачиваюсь к Колину, все еще надеясь, что это шутка, что крыша у него не съехала окончательно. Мое внимание снова привлекает значок. Колин, кажется, меня не замечает. И тут я вдруг понимаю, что означают буквы «ЧБСИ?». Я видел как-то эту аббревиатуру в журнале американских евангелистов.

Это значит «Что бы сделал Иисус?». И до меня доходит, что это не дурацкая шутка, не случайный набор букв. Я словно сдулся, сморщился, скукожился. Сев рядом с Колином, кладу ему руку на плечо.