Читать книгу "Демонолог - Эндрю Пайпер"

Кто знает, как счастливо могла бы сложиться наша жизнь впоследствии – как счастлив мог бы быть каждый из нас, если бы у нас был другой отец. Такой, который бы не пил так беспробудно и даже с гордостью, словно кто-то вызвал его на этакое саморазрушительное соревнование и стал бы презирать и порочить, если бы он проиграл. Помимо виски, основной отцовский интерес был сосредоточен на поисках все более и более дешевого жилья в самых отдаленных местах, а также на всемерном снижении наших и без того нищенских расходов, точно так же другие отцы посвящают себя поискам более выгодной работы в более приличных городах.

Мама оставалась с ним, потому что любила его. На протяжении всех последующих семнадцати лет перед тем, как она тоже умерла (от естественных причин, как все еще именуют эмфизему легких, возникшую в результате курения), она не приводила мне никаких других причин. Хотя, возможно, жалость к самой себе тоже держала мать в своих крепких путах, а еще – склонность к трагедии, к восхитительным, прелестным страданиям по поводу того, «что могло бы быть».

Что же касается нашего папаши, то несмотря на то, что он никогда так и не смог найти способ выразить и проявить свою любовь к нам – он был для этого слишком занят, слишком увлечен бегством от сборщиков долгов и стремлением поскорее получить аванс за всякие случайные работы, – особо жестоким он тоже не был. В нашей с братом жизни не было никаких подзатыльников, никакой порки ремнем, никаких засаживаний под замок. Вообще никаких наказаний, на самом деле никаких, кроме разве что его полного устранения из наших жизней. Отец всегда был не с нами. Его можно было сравнить с передвигающейся пустотой, занимающей место на стуле в гостиной и во главе стола в кухне, а также уложенной на пол в ванной, за квартиру с которой мы платили пару месяцев, пока нас не попросили съехать за то, что потом мы перестали за нее платить.

В те времена никто не называл депрессию болезнью. Никто вообще не называл это состояние депрессией. Про таких людей обычно говорили, что «у них нервы» или что они «зависят от перемен погоды», или что они гибнут «от разбитого сердца». Наш отец, который все еще таскал за собой несколько коробок книг, собранных им в ранние годы учебы и краткой карьеры в качестве школьного учителя, и поэтому считал себя человеком неоцененной учености, предпочитал термин меланхолия в те редкие моменты, когда об этом заговаривал. Свое пьянство он оправдывал тем, что, по его мнению, это был единственный известный ему способ держать свою меланхолию в приемлемых границах. А я никогда до сего момента не сознавал, что почерпнул это словечко именно у него.

Выйдя наружу, я обнаруживаю, что О’Брайен сидит на краешке террасы и болтает ногами, шевеля траву.

– Стало лучше? – спрашиваю я заботливо.

– Слишком много хочешь, – вздыхает она.

– Может, тебе лучше подождать в машине?

– Мне и здесь хорошо. Просто нужно немного прийти в себя, собрать мозги в кучку.

– Если я тебе понадоблюсь, кричи.

– А куда ты собрался? – Элейн поднимает на меня взгляд.

– Да просто пройтись вниз, к реке. Поглядеть, что там и как, – говорю я.

– Не ходи.

– Почему? Что-то не так?

– Река.

– Что – река?

– Я ее слышу. Голоса. Тысячи голосов. – Подруга поднимает дрожащую руку и хватает меня за кончики пальцев. – Им больно, Дэвид!

Мои ноги касаются реки, и она начинает петь от боли.

Тэсс тоже их слышала. А я хотя и не слышу, но верю, что моя коллега их слышит. И это означает, что именно туда мне и нужно идти. О’Брайен приходит к этому заключению даже раньше меня и выпускает мои пальцы, так что мне не приходится их высвобождать. А сама она опускает взгляд обратно на свои болтающиеся ноги.

Проходя вниз к реке, я обнаруживаю, что склон более крутой, чем кажется от домика. Это тот самый эффект, когда тебя притягивает к воде быстрее, чем ты хочешь идти, притягивает, словно невидимым подводным течением. Эта часть территории при доме постоянно расчищалась в течение многих лет, и даже несмотря на то, что лес уже наполовину забрал ее себе, здесь по-прежнему остается пятачок свободной земли, куда не падает тень. Свет слепит мне глаза на всем пути к краю воды. Река выглядит живой в яростном солнечном сиянии, так что ее поверхность, кажется, тянется ко мне и вся вода выглядит так, словно охвачена огнем.

И тем не менее это всего лишь река. Воспоминания и голоса сохраняются в ней только в той мере, в какой они остались в нас самих.

– Ум в себе обрел свое пространство, – говорю я вслух.

Магические слова, которые возвращают назад моего брата. Или если не его самого, то воспоминание о том, как он кричал.

Я тогда – мне было шесть лет – прошел вниз по склону, точно так же, как спустился по нему сейчас, и встал там, где стою теперь. Я высматривал Лоуренса, которому мама разрешила раньше меня встать из-за стола после завтрака. Я знал, что он где-то здесь, внизу. Может, рыбу удит, или собирает в банку лягушек, или играет какую-нибудь роль из импровизированного театрального представления, в котором я тоже хотел принять участие. Река была тем местом, куда мы убегали, чтобы освободиться от опеки родителей, от звуков и запахов дома, которые для других детей обычно составляют понятие домашнего уюта.

Лоуренс мог уйти отсюда и направо, и налево. На берегу реки была узкая тропинка, она уходила далеко в обе стороны, может быть, за многие мили от нашего участка, и у нас было предостаточно тайных мест вдоль этой дорожки. Шестилетний, я стоял здесь, стряхивая крошки с подбородка и пытаясь определить, в какую сторону направиться сначала. Тогда я и услышал истошные крики брата где-то далеко к востоку отсюда. Точно так же, как слышу их сейчас.

Я побежал, низко опустив голову, пригибаясь под нависающими ветками ив, и их концы хлестали меня по спине. Два раза я чуть не поскользнулся и не слетел с влажной тропы в воду, но сумел, дико размахивая руками, прямо как ветряная мельница, удержать ускользающее равновесие. И сейчас я иду тем же путем и меня донимает тот же вопрос, который преследовал меня тогда, в первый раз.

Неужели все так кричат, когда тонут?

Тогда я в этом усомнился. Не в том, что мой братец мог поскользнуться и упасть в воду или с ним случилось еще какое-то несчастье и теперь его жизнь в опасности, а в том, что он мог издавать такие звуки, даже если бы попал в беду. Потому что в его истошных криках в большей мере слышался ужас, дрожь от шока, нежели призыв о помощи. Это был ужас перед чем-то иным, но не перед рекой, уносящей его вниз.

Ответ на тот вопрос приходит ко мне только сейчас. Такой ответ, который я не мог понять и осознать, когда был мальчишкой.

Так кричат только тогда, когда вас кто-то топит.

Лоуренс видит, как я выскакиваю из-за деревьев и останавливаюсь на плоской вершине прибрежной скалы. Тянется ко мне. Судорожно бьет ногами по камням всего в футе от поверхности, напрягает и вытягивает шею, стараясь, чтобы вода не попала в рот и ледяное течение не хлынуло ему в грудь. Действие, которое в тот момент заняло не более секунды, даже меньше. Но сейчас, в своем повторном, возвратном проявлении, все происшедшее тогда замедляется, обнажая истинную причину, которая в тот, первый раз, исчезла слишком быстро, а я был слишком юн, чтобы увидеть ее и понять. Вернее, даже не одну причину. Этих причин, этих истин – две.