Читать книгу "Гапон - Валерий Шубинский"

А Вы, подчиняясь мотивам, мне плохо понятным, очевидно, не продумав значения Ваших намерений, работаете в сторону разъединения, в сторону желаемого всеми врагами народа отделения разума от чувства. Это ошибка, и последствия ее могут быть неизмеримо печальные.

Не самостоятельную партию, разъединенную с интеллигенцией, надо создавать, а нужно влить в партию наибольшее количество сознательных рабочих. <…>»

Дальше Горький начинает вдруг бранить Петрова («человек тупой, неразвитый, совершенно неспособный разобраться в вопросах политики и тактики, не понимающий значения момента, не понимающий даже Ваших задач» — интересно, что после смерти Гапона Горький писал о Петрове совсем в ином тоне и духе). И вот, вот — главное:

«Вы говорили о боевой организации Вашей как о факте, а где она? И Ваши люди очутились нос к носу с невозможностью принять Вашу посылку».

И в заключение:

«Нам нужно, нам необходимо видеться лично! Лицо, которое передаст это письмо (то есть Ленин. — В. Ш.), будет говорить с Вами о необходимости свидания и об устройстве его».

Что из всего этого следует? Очевидно, что большевики сначала нахрапом ввязались в не ими затеянное дело, а потом, воспользовавшись неразберихой, попытались навязать Гапону «помощь в приеме груза» и — перехватить оружие (и руководство намеченным восстанием) у эсеров. Которых потом неплохо будет «использовать» по технической части.

Можно было бы сказать, что это выглядит не очень красиво, если бы во всей этой истории было хоть что-то красивое.

Воспоминания Германа-Буренина и Литвинова рисуют совершенно иную картину. Якобы то ли эсеры, то ли Гапон сами обратились к большевикам за помощью, и те не слишком охотно согласились. Очевидно, что большевики задним числом пытались представить свое поведение в более выгодном свете.

Около 20 августа Гапон стал собираться в дорогу. Причем — не один.

Несколькими неделями раньше ему устроили встречу с публицистом Владимиром Александровичем Поссе. Гапон прежде мог быть знаком с его сочинениями по кооперации — по крайней мере слышать о них. В 1905 году Поссе опубликовал книгу «Теория и практика пролетарского социализма». Гапона, видимо, познакомил с этой книгой некто «товарищ Михаил», рабочий-наборщик по специальности, верный адепт Поссе, в эти месяцы обретавшийся с женой в Женеве. Он и сам написал и напечатал брошюру под названием «Рабочий класс и интеллигенция» под псевдонимом М. Белорусец (по месту рождения — он был белорусский еврей). А настоящая его фамилия, кажется, неизвестна.

Поссе так описывает «товарища Михаила»:

«К его нескладной, развинченной и размашистой фигуре вполне подходила нескладная физиономия, на которой ходуном ходили нос, щеки, выпученные глаза под изогнутыми очками, а громадный рот со скверными зубами раскрывался почти до ушей и брызгал слюной, когда товарищ Михаил, тяжело ворочая языком, напирал на противника всем своим существом…»

Синдикалистский Квазимодо при Поссе-канонике, одним словом.

Судя по всему, Гапон нашел в идеях Поссе много для себя созвучного.

Ну вот, к примеру:

«Долой бюрократию, долой армию, долой государственных попов! Вот что должно быть лозунгом пролетариата; и только уничтожив бюрократию, распустив всю армию и уничтожив государственность церкви, пролетариат может совершить свою социальную революцию, только при этом условии он может экспроприировать экспроприаторов. И для этого не потребуется никакой диктатуры…»

Просто и ясно! Как у старика Кропоткина, только еще простодушнее, без всякой «казуистики».

И — такая отчетливая и симпатичная неприязнь к «социал-демократическим командирам, считающим себя призванными вести пролетариат не туда, куда он хочет, а куда он должен идти».

Товарищ Михаил зазвал своего учителя в Женеву, уверяя его, что «Гапон наш». И в самом деле, беседа пошла на редкость легко и непринужденно:

«Гапон во всем со мной соглашался. Он соглашался, что грядущая революция будет пролетарской, а не буржуазной, так как буржуазную революцию заменила у нас в 60-е эпоха великих реформ; соглашался, что в партийной программе следует всегда выставлять наибольшие требования, ибо наименьшие выставляет сама жизнь; соглашался, что свойственным рабочему классу оружием везде и всегда является всеобщая стачка, стачка не только рабочих, но и солдат.

Вероятно, он соглашался и с теми, кто находил мои взгляды утопическими или попросту вздорными».

Но эта последняя оговорка принадлежит уже Поссе, разочаровавшемуся в Гапоне и обиженному на него. А пока он был, вероятно, польщен и опьянен: его идеи, идеи одиночки, увлекли человека, за которым — десятки тысяч рабочих, настоящая сила.

Правда, лично вождь рабочих оказался не таким, как ожидал публицист.

«Маленький, сухой, тонконогий, черный, с синеватым отливом на лице, с большим носом, сдвинутым влево, Гапон смотрит своими черными глазами вниз и в сторону, как бы стараясь скрыть от вашего взора то, что творится в его душе, и в то же время зорко посматривает за вами…

В России, с длинными волосами, с окладистой бородой, в широкой и длинной рясе, он производил, конечно, совершенно иное впечатление, чем здесь, за границей, стриженый и бритый, одетый по-велосипедному».

Гапон «небрежно», как показалось Поссе, представил ему Сашу.

«Это была бледная, болезненная[45], видимо, очень робкая девушка, любовно следившая за своим властелином, готовая исполнять все его приказы, впрочем, пустячные: сходи за пивом, принеси папирос и т. п.».

Гапон между делом намекал, ничего не уточняя, на «пароходы с оружием», идущие для него в Россию. (Пароходов в самом деле было несколько[46], но к другим Гапон на самом-то деле не имел отношения и даже не знал о них.) Поссе это и порадовало, и смутило. Он стал допытываться, как относится Гапон к террору. Он, Поссе, был против индивидуального террора. Гапон чувствовал это — и уходил от ответа.

Но тут внимание теоретика отвлеклось от дискуссии.

Дверь отворилась, и вошла Прекрасная Дама.

По крайней мере так ее описывает Поссе.

«Стройная блондинка с льняными волосами, серьезными серыми глазами, с тонкими нервными губами…»

Дальше — мы слышим голос не политического идеолога, не обиженного своим бывшим союзником джентльмена, а ревнивого мужчины:

«…Она казалась недосягаемой для этого маленького вертлявого человека, напоминающего жокея или в лучшем случае актера, но никак не священника и народного трибуна.