Читать книгу "Арбат - Юрий Вигорь"

— Друзья, — сказал Кособокин, обращаясь к толпе, — этот митинг несанкционированный, никто не давал вам на него разрешения, и это серьезное нарушение порядка. Но тем не менее мы не стали применять никаких мер, мы готовы идти на диалог. Но не на улице. Изберите трех парламентеров, трех делегатов, и мы обсудим ваши проблемы сейчас же в «Доме Ростовых». Я уже переговорил с председателем Союза писателей СНГ Михалковым, он с радостью предоставит нам для переговоров свой кабинет.

— Выбираем делегатом Гриболюбова! — ревела надрывно толпа.

— Профессора Грушина! Мы выдвигаем профессора Грушина! — кричали студенты.

— Слово Доброедову! Отдайте нам наш писательский дом! Долой Сергея Михалкова и Ларионова! Арендодателей вон! Московские писатели и писатели из глубинки не выбирали Михалкова. Его выбрали два узбека! И один чукча!

Увы, правда есть правда, Сергей Владимирович Михалков был непопулярен у нынешних московских и российских писателей. Этот составитель гимнов на поверку оказался типичным советским бюрократом. Будучи год секретарем Союза писателей СНГ, он ни разу не пожелал встретиться с писательской общественностью и хотя бы в общих чертах обсудить, поговорить — в чем же состоит сегодня миссия русского писателя в этот трудный для России час. Он все делил и делил имущество, он сражался целый год за передел имущества, он вел себя как типичный прагматик-коммунист: отбить дом самому, а потом сказать — вот, я победил, венчайте меня лаврами, друзья! Но зачем ему был нужен этот дом, кроме как для сдачи в аренду, он не знал сам, не знал, на что ориентировать писателей. Он был всего лишь автор детских баек и дежурный составитель гимнов. Толпа наседала на Кособокина, прятавшегося за охраной:

— Почему Кремль не выходит на диалог с народом? Почему не выходит на диалог с писателями? Даже отец советской бюрократии Ленин постоянно общался с рабочими, он боялся бюрократического стиля, а вы спрятались в кабинетах от нас, вы боитесь нас! — шумела толпа. — Мы требуем по конституции контроля над властью! Это мы власть, а вы лишь наемные кухарки! Так извольте выполнять наши требования!

— В таких условиях я не могу вести диалог, — ответил Кособокин. — Я жду ваших делегатов в «Доме Ростовых».

Критику Гриболюбову так много хотелось сказать Кособокину, так много хотелось выплеснуть в лицо властям, но он прекрасно понимал, с кем имеет дело, он понимал, что его все равно никто не послушает, никто не станет внимать здравым доводам, потому что эта власть в своей сущности была антинародной, это была власть «семьи», власть монополистов, власть недобросовестных конкурентов, власть Центробанка, ежечасно грабившего свой народ. И потому он сказал лишь одно:

— Отдайте нам наш Дом! Вышвырните отсюда армян! Мы переизберем Михалкова.

— А вы знаете, что по восемнадцатой статье Конституции РФ мы как власть не имеем права вмешиваться в жизнь общественных организаций? — ответил Кособокин и изучающе оглядел его изможденное лицо, набрякшие мешочки век, больные глаза с красноватыми прожилками, впавшие щеки.

— Но почему же вы тогда указом президента передали наш Дом фирме «Эфес» на баланс, с тем чтобы «Эфес» передал его «Конгрессу русской интеллигенции», а тот уже пустил сюда писателей? Ну разве это не подковерные игры Кремля?

…Пикировка писателей с Кособокиным длилась час. Кособокин лавировал, Кособокин врал. Кособокин обещал. Он просил обождать. Но писатели не соглашались ждать.

— Я доложу президенту, — заверил Кособокин.

28

Ну что ж, господа, про революцию нравов так про революцию, сюжет делает внезапный прорыв в будущее, сюжет начинает прорисовываться все явственнее и набирает скорость, как пущенный под откос товарняк. Так или примерно так выразился в свое время Владимир Ильич Ульянов, на что Надежда Константиновна резонно заметила: «А нам, марксистам-прогрессистам, все равно, что подносить не целованных, что относить целованных…»

Вам-то все равно, господа революционеры, у вас времени в истории и красных красок предостачно, а вот войдите в положение низкооплачиваемого автора, у которого на шее две тещи и две неработающие жены. Цензуры нынче вроде нет, вроде тишь и благодать, а на самом деле как раз все наоборот, тухлый ветер перемен уже задул… И невольно пишешь с оглядкой, чтобы самому не стать внештатным персонажиком в белых тапочках, чтобы самому не угодить в отлет. Да, творческая свобода, надвременная свободка нам только снится. И никогда, никогда не можешь себе позволить, как жертве социализма, убрать ногу с педали тормозов, стоп-сигналы то и дело помигивают, вызывая недовольство читателей, критиков, а в первую очередь персонажей. Персонажи нынче ой как непросты, и всяк качает права и даже порой угрожает автору. Вот и попробуй с ними сладить. А не угодишь — разбегутся во все стороны, как тараканы, да на тебя же, где надо, и настучат. Приходится искать консенсус и усмирять недовольство тех, которые еще не описаны и то и дело стучатся то в дверь, то в крышку гроба, то в затопленный отсек… межзвездный отсек. И вся эта пестрая публика буквально раздергивает сюжетик, как жильцы коммунальной квартиры. Порой эта неугомонная братва расшатывает стропила, растаскивает кто куда строительный материал романчика, и чтобы ее как-то утихомирить, приходится мимоходом делать зарисовки, небольшие творческие заготовки, маленькие отступления и инверсии. Ничто не исчезает в этом мире бесследно, не растворяется в космосе ни одна душа и каждый персонаж — это слепок либо с живой, либо с усопшей души. Впрочем, усопших душ не бывает, усопшими бывают лишь люди, а души бессмертны, и они непрерывно плодят и плодят персонажи, чтобы воплотиться хоть в них и начать разговаривать, начать передвигаться и незримо перетекать в читательские миры, завоевывая и их души, а затем перевоплощая в живых людей. Бог не дает сачковать. Он всегда на стреме. Он только и делает, что занимается сублимацией душ и перелицовкой персонажей, вставляя все новые и новые файлы в башку автора. И особо в цене души покинувших земную юдоль писателей, как трансформаторов персонажей.

Вот так иной раз в минуты отступлений предаешься размышлизмам, расхаживаешь, как прораб, по строительной площадке романчика, а под ногами то здесь, то там лежат нетрезвые, что-то невнятно мычащие, что-то претенциозно помыкивающие персонажи, лежат штабелями еще не нашедшие применения заготовки, которые и выбросить жалко, и неизвестно куда приткнуть, не лезут в строку, а ты примериваешь их и так и эдак…

Ну как откажешь во внимании Николаю Васильевичу Гоголю, если он прорвался на страницы повествования! А ведь дальнейшая судьба андреевского Гоголя и впрямь трагична, и впрямь символична для нашего времени и достойна отдельной главы. И надо бы описать то, как бронзовый андреевский Гоголь пробирался тайком на Украину по ночам, и сколько претерпел он в пути разных невзгод, и даже посягательство на его личность и бронзовое имущество. У нас ведь обидеть и ограбить даже бронзовый памятник — плевое дело. И куда жаловаться пойдешь? Самое трудное было — отбиться Николаю Васильевичу от простых мужиков в провинции, от собирателей цветных металлов, которые все порывались сдать его в утильсырье. У них голова шла кругом при виде разгуливающего такого количества валюты, неважно, классику она принадлежит или нет. И дело порой доходило буквально до драки, буквально до руко- и бронзоприкладства, хорошо рядом был в изножье Тарас Бульба. А то б не миновать беды. Не миновать переплавки. И очень был удивлен Николай Васильевич андреевский, что таким непотребным делом стали заниматься мужики на Руси Великой через сто пятьдесят лет после написания «Мертвых душ», прямо-таки антинародным делом выкорчевывания памятников из истории и обрезанием высоковольтных и низковольтных проводов, а также телефонных линий. Это обстоятельство повергло незабвенного классика в шок, и он даже сделал передых в пути и две ночи кряду сидел в глубокой задумчивости на площади какого-то зачуханного городишки в рязанской провинции под названием Козловещенск. И нелегкие думы выдавили бронзовую слезу из его бронзовых глаз. Николай Васильевич пытался предугадать, что же ждет его дальше в тайном шествии по Руси Великой, что ждет его в тихом некогда городе Нежине и на хуторе Васильевском. Нет ли и там злостных утильщиков и посягателей на памятники, невзиравших на лица и литературную особенность. А ежели и там, на Украйне, такая же нищета, как и в Рязанщине, как и в тульской глубинке, то стоит ли туда держать путь? Не проще ли одуматься и поворотить назад в Москву? И начхать на запахи, начхать на «Грузинскую кухню».