Читать книгу "Миноносец. ГРУ Петра Великого - Константин Радов"

– Господин генерал-фельдцейхмейстер! Унтер-комендант майор Чемезов велел донести: с генерал-поручиком Брюсом удар приключился!

Смерть брата и сопряженные с нею хлопоты отбили Якова Вилимовича от службы. Коллежские дела пришлось вести мне, в череде заседаний почти позабыв опасность, исходящую от невзначай задетых высокопоставленных лиц. Меншиков не единственный потерял имущество от побегов оного на линию. Многие другие душевладельцы тоже недосчитались рабов, однако явно противиться не смели: слишком очевидно было, что государственный интерес на моей стороне. Несмотря на это, представлялось опасным играть против соперника, имеющего на руках старшие козыри: фельдмаршальский чин, давнюю дружбу государя и неизменную поддержку Екатерины. Царица не забыла, кому обязана возвышением. В любых перипетиях двое выскочек помогали друг другу, образуя непобедимый альянс, который втягивал в свою орбиту множество фигур самого разного калибра, не исключая столь важных персон, как Толстой или Головкин.

Вероятно, самым разумным с моей стороны было бы искать дружбы фельдмаршала – но его несносное высокомерие не оставляло места для равных отношений или хотя бы подчиненно-дружеских, как с Голицыным и Брюсом. Всякий же, кто входил в клиентелу Светлейшего, становился частью необъятной паучьей сети, коей чиновные упыри опутали Россию для высасывания из нее денег. Меня такое положение не привлекало. Даже если бы удалось, избегая прямого казнокрадства, удовлетворить аппетиты князя за счет завода и железоторговой компании, отток средств ослабил бы растущее дело, как кровопотеря ослабляет раненого, и поставил в невыгодное положение против шведов, не имеющих на себе подобной пиявки.

Недоброжелатели Светлейшего давно делали мне авансы через Шафирова. Старая знать, подрастерявшая кредит после дела царевича, не питала особых симпатий ни к одному из наглецов, потеснивших великие роды у подножия трона, но и не рвалась опрометчиво в бой, предпочитая стравливать пришельцев между собой, дабы они сами друг друга уничтожили. Умнейший Петр Павлович, конечно, постиг сию проникнутую византийским коварством политику, но рассчитывал обернуть ее себе на пользу. Я всегда держался в стороне от интриг и теперь не изменил этому правилу, однако начал делать визиты и вести душевные разговоры с теми, кто мог бы составить противовес партии Меншикова в Сенате и Военной коллегии. Легче всего расположить людей в свою пользу, обращаясь к ним за советом: разом выказываешь и признание мудрости собеседника, и готовность считаться с его интересами. Довольно скоро мне удалось добиться весьма благожелательного (хотя бы по внешности) отношения со стороны изрядного числа Рюриковичей и Гедиминовичей, и даже подружиться с человеком, который на любом празднике бесцеремонно плюхался по правую руку от государя, предоставляя Меншикову ютиться слева. Петр взял за правило на каждом застолье поднимать тост «за деток» этого вельможи и обязался выплатить своему шуту Яну Лакосте сто тысяч рублей, коли позабудет хотя бы раз.

Как ни странно, сей Монблан придворного ландшафта имел одинаковый со мною ранг. Иван Михайлович Головин, по армии генерал-майор, а по флоту – обер-сарвайер, был из ближних слуг и собутыльников царя во дни юности. Карьера его начиналась причудливо. Посланный на три года в Венецию учиться корабельной архитектуре, по возвращении он простодушно сознался в полном невежестве и на гневный вопрос, что делал за границей столько времени, ответствовал: «пил вино, веселился и на басу играл». Нрав Петра неисповедим. Можно бы ждать суровой кары, но он расхохотался и произвел лодыря в моментально выдуманный чин по Всешутейшему собору. Отныне Головин именовался «князь-бас», «высокопочтеннейший учитель» и «второй Ной». Корабли российского флота стали называть «детьми» или «семейством» его. Со временем выяснилось, что Иван Михайлович совсем не дурак и в бою отменно храбр, а от лени царь исцелял подданных быстро и радикально – дубинкой по хребту. Генеральский чин стал наградой за финляндский поход. Назначение несведущего человека обер-сарвайером, сиречь главным корабельным строителем, было бы непонятно, если не знать, что это чистая синекура: государь сам исполнял его должность.

Казалось бы, трудно найти общий интерес при такой разности характеров и судеб. Я полжизни потратил, чтобы только выбраться из ничтожества, ценой невероятного напряжения умственных сил, а этот потомок многочисленного боярского рода неизменно предпочитал бутылку книге в полной уверенности, что займет достойное место без больших усилий. Пунктом соприкосновения стала родословная Головиных, восходящая к династии Гаврасов – правителей княжества Феодоро, существовавшего некогда в Крыму между татарскими и генуэзскими владениями и покоренного в пятнадцатом столетии пашой Гедик-Ахмедом. Греки, бежавшие от магометанского потопа, стали верными слугами московских князей, их обрусевшее потомство испытывало и милость, и опалу, чтобы теперь, при Петре, повинуясь смутному голосу крови, устремиться во флот.

В юные годы история венецианско-генуэзского соперничества на востоке вызывала у меня самый живой интерес, только изложение ее в книгах зияло многочисленными пробелами. Иван Михайлович не оправдал надежд относительно фамильных преданий, способных оные заполнить, однако мысль о наследственном праве Головиных на вотчины и титулы предков пришлась ему по душе. С точки зрения государственной можно вообразить некую пользу от подобной претензии: заявить свои права перед Европой либо увлечь приманкой собственного княжества крымских греков, обнаруживающих полное равнодушие к переходу из султанского подданства в царское. Была у меня еще одна мысль сходного плана: найти подходящего чингизида из русских дворян для ведения дел с ногаями на крымской границе.

Обер-сарвайерская должность, в исполнении моего нового приятеля, ограничивалась тем, что при закладке нового корабля он забивал первый гвоздь и мазал киль дегтем. От дальнейших экзерциций в плотницком ремесле Иван Михайлович благоразумно уклонялся, трезво сознавая, что руками ничего путного сделать не способен. Зато ему дети удались. Два сына во флотской службе и трое дочерей на выданье, все – красавицы. Бывая у Головина, я чувствовал возвращение талантов, кои считал давно утраченными. Девятнадцатилетняя Оленька часами готова была слушать о Европе, томно вздыхая от впечатлений:

– Ах, Александр Иванович! Расскажите еще о Венеции, а то батюшку никак не упросишь!

Впечатления батюшки, закрученные вокруг злачных мест и девиц известного сорта, не слишком подходили для пересказа юной дочери. Во мне же пробудилось красноречие, как в далеком детстве, когда соседские сорванцы, разинувши рты, внимали приключениям героев древности в очень вольном переложении. Умолчание – не ложь. Кто посмеет бросить упрек, что я ни словом не помянул обшарпанные трущобы Каннареджо? Serenissima вставала из волн парадным фасадом, как перед путешественником, прибывающим с моря, где открываются ему беломраморное величие дворца Дожей и каменные кружева Сан-Марко.

От венецианской лагуны воображение птицей уносило нас дальше: то к мрачным берегам Африки, то в парадную залу Хофбургского дворца, то в блещущий остроумием салон мадам Тансен. Но удалось ли мне тронуть сердце слушательницы? Ей-богу, иногда жаль становилось, что я не гвардейский прапорщик во цвете юности, с румянцем на круглых ребяческих щеках! Это для генерала сорок лет – не возраст, а для воздыхателя молоденькой девушки, пожалуй, что и многовато…