Читать книгу "Смерть секретарши - Борис Носик"

Гена знал и любил этот симпатичный уголок столицы, куда ему доводилось заглядывать время от времени в периоды недолгих задержек в Москве (он так же, как Коля, большую часть времени проводил в командировках). Конечно, это случалось не слишком часто, потому что и Риточка была тоже человек занятой: у нее бывало множество дел, приглашений, просмотров, всяких более или менее деловых свиданий, а также семейных хлопот по поводу тети Шуры и ее детей, живших за городом, куда Рита, по ее словам, должна была ездить по меньшей мере три раза в неделю.

Зато уж, попав наконец сюда и забравшись с ногами на диван, Гена ставил на проигрыватель любимую пластинку Дассена, где певец как бы говорит от его, Гениного, имени то, что он, Гена, сказал бы, если бы умел петь или даже говорить по-французски:

— Здравствуй, это опять я. Вернулся вот. Явился, не запылился. Ну, как ты тут без меня, не скучала? Похоже, что нет.

Гена ловил молодой кайф предвкушения. Они никуда не спешили. Они выпивали не спеша и закусывали чем Бог послал. Потом они говорили, вернее, Гена рассказывал Риточке про свои поездки, а она слушала и время от времени сообщала ему что-нибудь очень важное и существенное из редакционной жизни, что его непосредственно касалось. А потом наступала ночь, и она длилась до утра — удивительно, как все было хорошо, странно даже, что до самого последнего времени, до новоселья в Орехове, Гене не приходило в голову, что такая вот она и бывает, любовь, любовь и брак, как у всех. В ранней юности хочешь чего-то особенного, ошеломляющего, чтобы захватило сразу и чтоб некуда деться. Такого у них с Ритой раньше не было, однако теперь, узнав, что у них будет ребенок, Гена вспомнил и осознал, как все же бывало им хорошо, — так чего же еще желать, какого рожна?

Гена и Рита не обсудили еще всех деталей своего будущего, как-то так само собой разумелось с той первой ночи после его новоселья, что у них будет ребенок и что они поженятся — это главное. В сущности, для обоих это было довольно неожиданное решение, и оба они, даже Рита, оказались к нему внутренне не совсем готовы, поэтому у обоих по инерции продолжалась еще их старая жизнь; они даже встречались еще как будто по-старому, не как муж и жена и даже не как жених и невеста. У Гены не было хозяйского чувства ни по отношению к Рите, ни по отношению к этому дому, и вместе с тем не появилось еще и чувства ответственности, хотя, если подумать, он уже был в ответе и за эту вот комнату, и за ребенка, который день ото дня растет в животе или, как говорится, у Риты под сердцем. Конечно же, он должен серьезно подумать — как, где и когда, потому, что к его и без того многочисленным хлопотам должны теперь прибавиться ее проблемы, которые предстояло решать вместе, — в общем, было о чем подумать, о чем похлопотать. Это, как он слышал не раз, приятные хлопоты для мужчины, делающие его главой семейства, но сам Гена еще не успел настроиться на этот семейный лад. Самое странное заключалось в том, что Риточка, которая, как ей думалось, совершенно созрела для брака, оказалась не готовой ни к новым хлопотам, ни к предстоящему ограничению ее свободы. Да, конечно, ей хотелось быть как все, хотелось быть замужней дамой, иметь свою семейную жизнь, вообще иметь «свое». Ее давно раздражало, что все знакомые мужчины имеют «свою» жену и «своих» детей, которые в конечном счете для них превыше всего. Но хотя ей тоже очень хотелось иметь «свое» и быть чьей-нибудь «своей», она все же не очень-то ясно себе представляла, как она откажется сразу от всего прежнего — от своей никому не подконтрольной жизни, от просмотров, он неожиданных «встреч с интересными людьми», как это называют по телевизору. Не представляла, как это все ее интересы и удовольствия сосредоточатся на одном фотографе Гене. Дело в том, что Риточка не была влюблена в Гену. Да, это правда, он был симпатичный мальчик — и фирменный, и «нашего круга». Он тоже любил кино и неплохо разбирался в джазе, а также много знал про спорт, и пел под гитару, и сочинял, и был не жлоб, но все же насчет влюбленности — Бог его знает, что это… Было когда-то с Владиком такое, но как оно было, даже трудно вспомнить теперь, — по молодости все было, по глупости, а двадцать восемь уже, наверное, не та молодость.

И не то чтоб ей было плохо с Геной, вовсе нет, и даже в постели не так плохо, нельзя сказать, чтоб неприятно. Не было, конечно, никаких чрезмерных страстей, всякого там умирания, замирания, обмирания — это уж она все научилась изображать. Не для себя, а чтоб сделать приятное мужчинам, которых она чаще всего жалела — такие они все замученные, хвастливые и, в общем-то, честно говоря, жалкие. Научила ее этой невеликой хитрости тетя Шура, которая была великая охотница до мужчин, в свое, конечно, время, еще до второго инфаркта. Но чтоб так, по-настоящему, на самом деле — ну, было, может, один раз, недавно, совсем неожиданно и даже случайно — смешно вспомнить, и тоже, наверное, от жалости, такой человек странный, совсем нищий, святой человек…

И вот теперь, когда у Гены и Риточки все было как будто решено (правда, они никому еще не объявили об этом и не предприняли никаких хозяйственных мер), решение это внесло отчего-то в их души не успокоение, а смуту. Начать с того, что решение это определил в первую очередь ребенок, который должен был появиться на свет (не скоро еще, но все же в конце концов должен), однако именно ребенок и смущал сейчас больше всего Риту. Что ни говори, она жила до сих пор для себя, жила интеллигентной жизнью, в мире культуры и небольших, но многочисленных бытовых трудностей, которые так или иначе должны возникать при окладе в девяносто пять рублей ноль-ноль копеек. Как может на такие деньги выжить симпатичная девочка при столичной дороговизне и нынешних ценах, да еще быть при этом сносно одетой и хорошо выглядеть, развлекаться немножко, ездить хоть раз в месяц на такси — над этим, вероятно, никогда не ломали себе голову гордые экономисты, озабоченные посевами хлопка и народнохозяйственным планом… Если бы их спросили, как это может быть, то они, пожав плечами, сказали бы, наверно, что это «экономическое чудо» почище западногерманского, что это русское чудо, потому что при подсчете расходов эти девяносто пять таяли у самого истока: проездной — шесть, две пары колготок — шестнадцать, кофе — двадцать, пара сапог — сто двадцать, только обед на месяц — двадцать. А надо ведь еще и вечером есть, и утром, надо платить за квартиру, надевать что-то и выше пояса…

Да что с них взять, с чужих мужиков-экономистов, если над этой проблемой не задумывался и сам ее перспективный муж. Ни разу не спросил, почем нынче овес, откуда дровишки… Вот сейчас, когда Рита внесла с кухни поднос с яичницей и картошкой, он только потрепал ее по мягкой спине (у мужчин всегда одно на уме) и сказал:

— Я уже заждался. Садись скорей.

— Что ты читаешь? — спросила Риточка, накрывая на столик у дивана.

— Не знаю, взял тут с полки, мура какая-то, — беспечно сказал Гена. — Про военную прозу. Гляди: «Каждая строчка Пропахина налита кровью солдатского сердца».

— Это Колебакин, — сказала памятливая Рита, и Гена с удивлением взглянул на обложку:

— Точно… Колебакин. «Правда, добытая кровью». Ишь, тоже писатель. Сборник статей. Ба, и автограф.

— У меня тут почти все дареное, — беспечно сказала Рита, а Гена между тем прочел под портретом Колебакина, наряженного в жлобский галстук: «Дорогой помощнице и другу, даже более чем другу, в память о часах тяжелого вдохновенного труда и утешения сердца».