Читать книгу "Избранник - Хаим Поток"

Ты считаешь, что я жесток? Да-да, я по глазам твоим вижу — ты считаешь, что я был слишком жесток с Даниэлом. Возможно. Но он научился. Пускай он станет психологом. Я знаю, что мой Даниэл хочет стать психологом. Разве я не видел его книги? Разве я не видел писем из университетов? Его глаз? Того, как стенала его душа? Конечно, я знал. Я давно все знал. Пускай мой Даниэл станет психологом. Теперь я спокоен. Он всю жизнь будет цадиком. Он будет цадиком в миру. Мир нуждается в цадиках».

Рабби Сендерс остановился, медленно поднял голову и взглянул на своего сына. Дэнни по-прежнему закрывал глаза ладонью, его плечи тряслись. Рабби Сендерс долго смотрел на сына. У меня было чувство, что он готовится предпринять какое-то невероятное усилие, совершить что-то, что заберет все его силы без остатка.

Он позвал сына по имени.

Наступила тишина.

Рабби Сендерс снова позвал его по имени. Дэнни отнял ладонь от глаз и посмотрел на отца.

— Даниэл, — продолжил рабби почти шепотом, — когда ты уедешь учиться, ты сбреешь бороду и пейсы?

Дэнни не отводил взгляда от отца. Его глаза были влажными. Он медленно кивнул.

Рабби Сендерс продолжал смотреть на сына.

— Но ты будешь соблюдать заповеди? — спросил он тихо.

Дэнни снова кивнул.

Рабби Сендерс медленно откинулся в кресле и прерывисто вздохнул. Потом немного помолчал, не отрывая широко открытых, темных, печальных глаз от сына. И кивнул, словно в знак окончательного подтверждения своей мучительной победы.

Затем снова перевел глаза на меня и сказал очень мягко:

— Рувим, я… Я прошу тебя простить… мой гнев… по поводу сионизма твоего отца. Я… Я читал его речь… и я тоже думал о смысле… смерти моего брата. И о смысле смерти шести миллионов. Я нашел его в том, что такова Господня воля… которой мне не дано постичь. А не в том, чтобы… построить еврейское государство, которое зиждется не на Господе и его Торе. Мой брат… И все остальные… Они не могли погибнуть только ради такого государства. Прости меня… и твой отец… это было слишком… слишком…

Его голос прервался. Он с трудом себя сдерживал. Борода мелко тряслась.

— Даниэл, — сказал он хрипло, — прости меня… за все… что я сделал. Мудрый отец, он… он поступил бы по-другому. Но я… я… я не мудр.

Он медленно, тяжело поднялся на ноги.

— Сегодня… — в его голосе появилась нотка горечи, — сегодня праздник свободы. Сегодня я отпускаю моего Даниэла. А мне надо идти. Я очень устал. Мне надо прилечь.

Он тяжело вышел из комнаты — сгорбившись, с искаженным старым лицом.

Дверь мягко захлопнулась.

Я сидел и слушал, как Дэнни плачет. Он сидел, спрятав лицо в ладонях, всхлипывания сотрясали его тело и заполняли тишину. Я подошел, положил руку ему на плечо и почувствовал, как оно вздрагивает. И затем я тоже беззвучно заплакал. Я оплакивал его боль и годы его страданий, и я знал, что люблю его, но не знал, ненавидеть мне или тоже любить эти долгие, мучительные годы. Он плакал долго; я оставил его и, подойдя к окну, оттуда слушал его всхлипывания. Солнце низко стояло над домами на противоположной стороне двора, и платан отсвечивал в его золотых лучах, его ветви с распускающейся листвой образовывали кружевную завесу, сквозь которую мягко дул ветерок. Я смотрел на закат. По небу медленно расстилался вечер.

Потом мы гуляли по улицам. Мы гуляли много часов, молча, и время от времени я видел, как он трет глаза, и слышал его вздохи. Мы прошли нашу синагогу, прошли лавки и жилые дома, прошли библиотеку, в которой столько сидели и читали. Мы шли молча и сказали в этом молчании больше, чем сказали бы словами за полжизни. Поздним вечером я оставил Дэнни у порога его дома и отправился к своему.

Мой отец ждал меня на кухне, и на лице у него была странная задумчивость. Я сел, он грустно взглянул на меня из-под своих очков в стальной оправе. И я все ему рассказал.

Когда я закончил, он молчал очень долго. Затем сказал тихо:

— Отец имеет право растить своего сына таким способом, каким считает нужным, Рувим.

— Даже таким, аба?

— Да. И меня это совсем не смущает.

— Да что же это за способ такой?!

— Возможно, это единственный способ вырастить цадика.

— Хорошо, что ты меня так не растил.

— Рувим, — тихо сказал отец. — Мне не нужно было тебя так растить. Я не цадик.

На утренней службе в первую субботу июня рабби Сендерс объявил своей конгрегации о намерении сына изучать психологию. Сообщение вызвало форменное смятение. Все глаза в изумлении устремились на Дэнни, который присутствовал здесь же. Засим рабби объявил, что поскольку таково желание Даниэла, а кроме того, поскольку Даниэл выразил твердое намерение и далее соблюдать заповеди, то он, как отец, уважающий душу и ум своего сына (именно в такой последовательности, как подчеркнул мне потом Дэнни), чувствует себя обязанным дать своему сыну на то благословение. Это объявление вызвало немалое брожение среди последователей рабби Сендерса. Но ни у кого из них не хватило духу подвергнуть сомнению предстоящую передачу власти младшему сыну. В конце концов, место цадика наследуется, и харизма автоматически переходит от отца к сыну — ко всем сыновьям.

Двумя днями позже рабби Сендерс отозвал свое обещание семье девушки, на которой Дэнни должен был жениться. Это вызвало некоторую сумятицу, признался мне потом Дэнни. Но постепенно все успокоилось.

Шум в колледже Гирша, когда туда дошли новости о Дэнни, длился два-три дня. Студенты-нехасиды потолковали об этом день-другой и забыли. Студенты-хасиды хмурились, дулись, метали грозные взгляды — и тоже забыли. Все были слишком заняты собственными выпускными экзаменами.

В июне мы с Дэнни оказались в числе семидесяти восьми студентов, окончивших колледж Гирша, — под многочисленные речи, аплодисменты и поздравления родственников. Оба мы получили дипломы с отличием.

Дэнни зашел к нам однажды сентябрьским вечером. По его словам, он переезжал в комнату, снятую возле университета Колумбия, и заглянул попрощаться. Борода и пейсы исчезли, лицо было бледным. Но глаза горели нестерпимым светом.

— Колумбия не так уж далеко[72],—улыбнулся мой отец. — Приезжай к нам в субботу.

Дэнни кивнул. Его глаза сияли.

Я спросил у Дэнни, как его отец отреагировал, увидев его бритым.

— Без особой радости, — грустно улыбнулся он. — Сказал, что с трудом меня узнает.

— Так вы разговариваете?

— Да, — спокойно ответил Дэнни. — Сейчас мы разговариваем.

Наступила долгая, умиротворяющая тишина. В растворенное окно гостиной беззвучно влетел легкий ветерок.