Читать книгу "Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров"

Он чувствовал, что ближайшая ночь будет решающей. Пока на местах хоть и постреливают, но твердо, что делать – идти ва-банк или дать задний ход, – до сих пор не знают. Ждут, не станет ли Москва тормозить. А вот если не станет и они разойдутся, потом тормози – не тормози… В самом деле, к середине дня в воскресенье почти везде стреляли уже, чтобы убить. Спирину поверили, и с этого часа каждый, кому он отдавал приказ, стремился выполнить его первым. Теперь и попытайся Кремль остановить, осадить – не услышали бы. Настоящей властью, той, которая единственная ведает жизнью и смертью, окончательно признали его, Спирина. Да и трудно было останавливать.

Битых две недели лучшие ораторы из чекистов убеждали народ, что советская власть уже не жилец, большевикам капут, и вот они, знающие изнутри, как все обстоит, что корабль тонет, его не спасти, уходят, вернее, бегут, и остальным тоже надо бежать, бежать, не оглядываясь. Долго народ, когда слышал это, как шел, так и шел, даже шага не замедлял, и не потому, что было не интересно, а потому, что страшно. Позже самые смелые начали останавливаться, любопытствовать, но чтобы присоединиться – об этом и речи не было. Теперь же, когда Спирин совсем отчаялся, что-то отчетливо переменилось.

Одни чекисты вяло, словно надеясь, что их боевые товарищи еще одумаются, обстреливали окна родного управления НКВД, другие из тех же окон редко, и больше поверх голов, огрызались. Но вот появились раненые, потом убитые, и ожесточение стало нарастать. Народа были уже толпы, и, по сообщениям с мест, люди не таясь сочувствовали осаде: помогали подносить ящики с пулеметными лентами, таскали пушечные снаряды. Слышались реплики: «Так им, гадам, и надо! Палачи, убийцы! Сколько народной крови выпили. Хватит!» Правда, прямого участия не было, но тут уж Спирин понимал, что до него недалеко.

Действительно, ближе к воскресной ночи звонки пошли непрерывно, отовсюду докладывали, что на центральной площади, где располагается и обком, и управление НКВД, собрался чуть не весь город, и сразу следом – новые телефонограммы: что у чекистов, засевших в осаде, не выдерживают нервы и они с ожесточением обстреливают толпу. Не знаю, о чем они думали: то ли надеялись, что люди испугаются и разбегутся, или просто вымещали злобу, но это был конец. По отдельности каждый из народа, – а счет шел уже на миллионы – как миленький проходил через их руки, никто и пикнуть не смел. Молил об одном – больше не мучить, не пытать, будто о милости, просил о скорой смерти, о пуле. Здесь же, когда они снова стали вместе, снова были народом, – едва в них начали стрелять и пролилась первая кровь – они не то что не испугались, не бросились врассыпную, наоборот, исполнились животной ненависти. Даже не скрываясь, в полный рост, люди, хоть и сплошь безоружные, пошли на штурм.

Падала, не дойдя до врага, одна цепь, и тут же, будто волна, из прилегающих улиц и переулков ей на смену поднималась другая и все ближе, ближе. Огонь из управлений и обкомов был очень плотный; ружья, станковые пулеметы, пушки. Если бы народ не прикрывали люди Спирина, наверное, полегли бы многие тысячи, но и так убитых была тьма.

К середине ночи огонь осажденных начал слабеть. Среди них тоже были убитые, раненые, но главное, кончались боеприпасы. Стрельба еще шла, когда толпа, неизвестно где найдя бревна, сбивала замки, стала выламывать ворота, двери.

О том, что было дальше, и писать страшно: обкомовцев и чекистов десятками выбрасывали из окон и с крыш, вешали за ноги на фонарных столбах, цепляли к лошадям или машинам и под улюлюканье разрывали на части. Начавшись под утро, вакханалия продолжалась весь следующий день. Остановить осатаневшую толпу было невозможно, да никто и не пытался. Утром, когда первые известия о зверствах и самосудах дошли до Москвы, чуть не все кремлевские начальники бросились на Ходынку к Спирину. Причем большинство почему-то с женами и даже с детьми.

Зрелище это было равно комическое и жалкое. Спирин сидит на своем командном пункте без единого человека охраны рядом, лишь привычные Коля с Феогностом – этакая святая троица, а члены ЦК стоят от него метрах в пятнадцати у подножия холма и оттуда снизу грозят кулаками, плюются, выкрикивают ругательства. Однако не то что пальцем тронуть, никто и подойти не осмеливается. Спирин позже говорил Нате, что если бы он в лицо и по имени не знал каждого, мог бы поклясться, что к Феогносту пришло подкрепление.

Цекисты ничего не понимали. Как прямо на пустом месте! Ведь все было хорошо. Может, кто и был против, но их ни в бинокль нельзя было углядеть, ни под лупой. В общем, было, как должно было быть. Народ не просто скопом за них голосовал, а пламенно, с энтузиазмом поддерживал, любил их, верил им, ими восхищался – и вот вдруг все рассыпалось, рухнуло, будто карточный домик.

Конечно, они знали, кто враг, знали, кто сделал, что и их в любую минуту могут схватить, повесить на фонарном столбе, но они не хуже чекистов по обе стороны баррикад понимали, что теперь именно он, Спирин, с его командным пунктом, телефонами и есть настоящая власть, а значит, он единственный может не только казнить, но и миловать – укрыть, защитить от обезумевшей толпы. Оттого и кляня Спирина, они верили, что он пощадит, спасет. Когда, не вставая со стула, он поднял руку, они умолкли – тут же, в одно мгновение.

Больше смерти они сейчас боялись пропустить хотя бы одно его слово. И как они возликовали, как кричали от радости, когда он объявил, что операция идет по плану, им нечего бояться, нечего паниковать и думать о бегстве. Как они были у власти, сказал им Спирин, так у власти и останутся, тут изменений нет. Только она, их власть, окажется еще сильнее и крепче, а народ сделается еще преданнее.

Тогда на Ходынке Спирин нашел очень правильные слова, о лучших они и мечтать не смели. Тут было хорошо и про власть, и про народ, но главное, про план, про то, что все заранее разработано и предусмотрено. То были их родные, их собственные слова, и дальше не верить Спирину они уже не могли.

Стоило ему сказать, что операция развивается по плану, сего дня пополудни наступает второй ее этап, и они увидят, как быстро, прямо по волшебству, власть вернется, будет прежняя жизнь, даже не прежняя – лучше, потому что не останется ни одного, пусть и самого замаскированного врага, ни одного отщепенца, изменника и вредителя; стоило им это услышать, они сделались, будто дети. Больше и речи не было, что они не смеют к нему подойти, должны, словно наказанные, стоять там, у подножия холма, нет, теперь все они: члены секретариата ЦК, их жены, дети – наперегонки бросились к Спирину, крича, что он прав; они рвались его обнять, поцеловать, сказать, что надежда только на него, на него единственного, что они любят его и верят, как Богу.

Если ты думаешь, Анечка, что Спирин тогда просто хотел их утешить, то ошибаешься, он не врал, все и вправду было им давно спланировано.

К членам ЦК партии Спирин обратился примерно между шестью и семью часами вечера в понедельник, а двенадцатью часами раньше, то есть в ночь с воскресенья на понедельник, когда стало известно, что народ штурмует управления НКВД и обкомы, он своим людям на местах дал строжайший приказ при любых обстоятельствах и, невзирая ни на какие потери, спасти от самосуда начальников областных НКВД, если все же они окажутся убиты при штурме – их первых замов.