Читать книгу ""Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн"

Мы часто сидим над анатомическими листами Да Винчи. Вы ведь об этом помните?

Эмиль.

Да, да! Это ужасно - то, что нам там нравится.

Ханс.

Ты так говоришь. На деле все обстоит по-другому. Разве ты стал бы смеяться над кем-то за то, что его прибили к кресту или отсекли ему голову? Так почему бы не пропеть хвалебную песнь всем этим местам муки и сладострастия, прибежищам самых пылких душ? Можем ли мы вообще - после всего, что узнали - запрещать нашему чувственному восприятию проникать под кожу живого существа? И должны ли, есть ли в этом смысл? Я полагаю, что нет.

Мы умеем думать. Людей зачинают и рожают. Каждый новый маленький человечек дает нам знания о внутреннем... Когда грех положил конец наивному сладострастию и деторождение перестало быть чем-то само собой разумеющимся, когда открылись шлюзы преступности, Бог - одновременно с этим - снял покров со своего совершенного творения. Он указал верующим в Него путь к познанию. Он открыл им знание о потаенном в Его творениях. Легче их путь от этого не сделался; они перестали быть божьими тварями и должны были отныне сами направлять свое развитие, сами на что-то решаться и учиться состраданию... Мы способны представить себе, что дети рождаются от женщин, - и не только это. Мы знаем о трупах, которые подвергаются вскрытию, о мозге и сердце, о мошонке и нашем костяке. Мы видим, как забивают животных. В нас нет той душевной умиротворенности, которая, вероятно, свойственна лисам и львам и оправдывает их, когда в приливе жаркого чувства (мы называем его голодом, но, возможно, речь идет о любви, движущейся по тайным путям кишечника) они убивают и заглатывают жертву. Как далеки мы от логики такой жизни! Мы знаем и не можем не сострадать, но мы не вправе быть настолько мелочными, чтобы отрекаться от своих прозрений. Христос тоже был из плоти и крови, Его тело полнилось потаенными сосудами.

Рембрандт своевольно и упорно напоминал нам об этом. Он ничего не исключал - даже когда знание приходило к нему через посредство преступления, совершенного другими.

Петер.

Что есть преступление?

Ханс.

Нам следует освободиться от самого этого слова, несущего на себе отпечаток сенсационно-сладострастной брутальности: оно связано с письменно зафиксированными определениями справедливости - с юрисдикцией. Я же имею в виду простое понятие греха, которое лишь изредка пересекается с условной и необъективной категорией наказуемых действий.

Эмиль.

Кто же этого не знает!

Ханс.

Да, кто же не знает! Правда, Петер задал вопрос, и мне кажется, что я не могу просто так, не опасаясь возражений, дать короткий и исчерпывающий ответ - потому что в наше время развелось, наверное, больше, чем когда-либо прежде, деградировавших людей. Леонардо называл их бешеными - и, выбрав такое выражение, позаботился, чтобы его правильно поняли. Он имел в виду душевную деградацию: неоправданные влечения, бессмысленные желания, сладострастие без удовлетворения, краткие взаимоотношения без продолжения, существование без подлинной жизни - оборотную сторону той картины Джорджоне, которую можно назвать воплощением достойной человека жизни.

Длинный ряд таких бешеных я рассматривать не буду, ибо иначе они мне исказят все мысли, вырвут у меня из рук мое мнение, сделают мою речь шаткой и лишенной контура.

Вы поймете меня на основании уже сказанного и того, что последует дальше.

Но все это громоздится и становится необозримым. Как огромная лужа, расползаются повседневные жесты. Общие фразы разрастаются сверх меры. Обязательные слезы, бессмысленный смех, деторождение и смерть в виде семени и гнилостных испарений, могилы и все новые ощущения... О мой Боже, а Ты молчаливо шагаешь со своей болью по разным землям; Ты прячешься в ельнике, кутаешься в туман, я нахожу Тебя в укромных местах, но мне приходится вновь Тебя покидать, Ты ускользаешь от меня, погружаясь в море, и я напрасно брожу вдоль берега... О, позволь дотронуться до Тебя, чтобы мне хватило сил отвести взгляд от бесплодной пустыни! Сочти меня достойным Твоих слов, чтобы я стал мудрее и научил свою душу проходить мимо мест ополовиненной силы; о, не дай мне истечь кровью во прахе проселочных дорог! Я прошу милостыни, прошу милостыни - а Ты молчишь.

(Хрипло.)

Мне остается лишь прирасти к земле или принудить себя к жестокости неосознанного конца. (Он прячет голову в ладони.)

Эмиль.

Ханс, Ханс!

Ханс.

Разве не так: кто пожелает себе хотя бы малого удовольствия, того следует считать халтурщиком?

Разве не так: кто не знает меры в сладострастии, является врагом всеобщего блага?

Разве не так: кто дерзает жить, станет обидчиком не только для своих друзей, но и для малозначимых посторонних, которые объявят его еретиком и проклянут?

Разве не так: все это и есть наша судьба?! И мы разделяем ее с самыми отверженными - отбросами и следствиями определенных событий; с теми из подобной нам чувствующей плоти, кто относится к наилегчайшим или - к тяжелым, как металл. И для нас не предусмотрено никакой помощи; аристократы оскорбляют нас, а чернь подвергает насилию. Мы всегда будем заниматься работой, которая им представляется бесполезной. С помощью новой абстрактной звуковой фигуры мы будем доказывать себе существование нас самих и Бога, будем создавать новую реальность невиданной глубины или пространственной протяженности. Но наш труд не будет оплачен, потому что всем другим нравится только давно известное, захватанно-умеренно-жиденькое, плоско-холодное, слабое. Нас бы вообще оставили без хлеба насущного и объявили недееспособными, если б узнали, каковы мы без маски. А между прочим, ходить без маски и фартука - такова наша мечта о совершенстве. Исполнись она, это неминуемо повлечет за собой смерть от руки палача.

Петер (прерывает его).

О, мы ведем себя достаточно спокойно и сдержанно. Нас, может, и будут оскорблять, но жизнь не отнимут. Мы можем положиться на своих сограждан и на их ограниченных детей: трудно поверить, что тем или другим хватит мужества и желания, чтобы соблазниться нашими идеями.

Ханс.

Но сейчас давайте подумаем о другом - среди прочего и о том, о чем я хотел сказать.

Что мы должны делать, и в чем заключается наша воля? Наши осознанные познания мы основываем на вере в Бога и на умении чувствовать вещество. Но Бога мы находим только в Его изображениях. В своих отдаленнейших святилищах Он для нас не доступен. Напрасно мастера Византии сооружали ради Него купола; напрасно другие мастера, в сердце Франции и на Рейне, вырезали из камня тысячи смертей воплотившегося Бога и его бессчетных святых; отзвучали звуковые фигуры сладостных хороводов фуг, но не получили отклика те, кто их сочинил. Во всем, что бы он ни делал, мастер свидетельствовал только о себе, а если ему и удавалось окликнуть и назвать по имени - осветляя - самое пылкое, он называл действующую в нем силу. И если от его оклика у нас подгибаются колени, значит, мы молимся предощущению иного, которое приблизилось к нам в бездне нашего же переживания. И мы свидетельствуем о себе самих и о Нем только изнутри нас.