Читать книгу "Пелагия и белый бульдог - Борис Акунин"

Людмила Платоновна фон Гаггенау после долгогоотсутствия побывала у владыки на исповеди. Вышла оттуда вся заплаканная, спокрасневшими, но ясными глазами. После имел Митрофаний и продолжительнуюбеседу с губернатором, которого совершенно успокоил и дал ему понять, чтотревожиться Антону Антоновичу не из-за чего. Тайны исповеди преосвященный нераскрывал, да и говорил больше намеками, но потом все равно наложил на себясуровую епитимью.

Матвей Бенционович просил губернатора заполицмейстера Лагранжа, но получил отказ. Можно было бы на этом счесть долгблагодарности честно выполненным, но Бердичевский сходил еще и к архиерею —безо всякой надежды, а единственно для очищения совести. Однако Митрофанийнеожиданно отнесся к заступничеству сочувственно и сказал так: «Не надоЛагранжа под суд. И с должности гнать лишнее. Я так полагаю, что человек онотнюдь не пропащий. Ведь очень просто мог бы устроить так, что Мурад тебя убилбы и концы в воду. Скажи Феликсу Станиславовичу поговорю с губернатором».Полицмейстер остался и теперь тоже исповедуется у преосвященного.

* * *

Но еще ранее всех этих событий — собственно, всамый день суда случилось одно происшествие, о котором следует упомянуть особо.

Когда присяжные удалились на совещание, а взале все заговорили разом, делясь впечатлениями от процесса и предположениямиотносительно грядущего вердикта, владыка счел неподобающим своему сануоставаться среди праздноболтающей публики и, по приглашению председательствующего,удалился в комнату для почетных гостей. Сестру Пелагию поманил пальцем, чтобыследовала за ним. Шел коридором мрачный, смотрел под ноги и сердито стучалархиерейским посохом.

Когда они оказались наедине, монахиня виноватопоцеловала преосвященному руку и сбивчиво заговорила:

— Ваша правда, отче, Бубенцов — злоделатель иадское исчадие. Теперь выйдет на свободу и, хоть синодальная его карьеракончена, но он на своем веку еще много разного зла сотворит. Сила у негобольшая. Залижет раны, поднимется и снова станет сеять ненависть и горе. Нонельзя же неправду искоренять посредством неправды! Я ведь воистину только всамый последний миг поняла, как оно было, а то бы непременно испросила у васблагословения на выступление. А еще вернее, вас бы упросила свидетельствовать.Но времени объясниться совсем не было, судья уж и заканчивать собрался. Вот и явыпятилась со своими рассуждениями. А вышло так, что я вас перед всем обществомвыставила в невыгодном свете. Можете ли вы меня простить?

Она смотрела на епископа со страхом и чуть лине с отчаянием. Митрофаний тяжко вздохнул, погладил духовную дочь по голове:

— Что глупцом и спесивцем меня выставила, такэто поделом. Чтоб чрезмерно не заносился. И лавров чужих не стяжал. Знаю засобой эту греховную слабость, за нее и наказан. Но это бы еще полбеды. Устыженя тобою, Пелагия, много устыжен. И устрашен. Как оно складно-то выходит, когдана мир через цветное стеклышко смотришь. А цвет подбираешь такой, чтоб тебе былпо сердцу. И тогда твой личный враг видится не просто твоим недоброжелателем, апреступником и врагом всего рода человеческого, а друг, хоть бы и многогрешный,— светлым ангелом. Это пускай политики на мир через цветные стеклышки смотрят,пастырю же нельзя. Простое должно быть стекло, а еще лучше бы вовсе без стекла…— Владыка сокрушенно покачал головой. — И про то, что злом зла не искоренишь,ты тоже права. Просто вместо одного зла утвердишь другое, более сильное. Абубенцовское зло, оно особенное. Оно не столько на законы, сколько на человеческиедуши покушается. Судейским с таким злом не сладить, такое дело только Божьейцеркви под силу. Долг церкви бдить за злом и разоблачать его.

Сестра встрепенулась и быстро проговорила:

— А мне думается, отче, что у Божьей церквисовсем иное предназначение. Бдить за злом не надо бы, и разоблачать тоже.Потому что от этого страх происходит. Не злом бы нам заниматься, а добром.Кротостью нужно и любовью. От страха же ничего хорошего никогда не будет.

— Это ты так про Божий страх рассуждаешь? — грозновопросил епископ.

— Опомнись, Пелагия!

— И про него тоже. Бога не бояться, Его любитьнадо. И надо, чтоб церковь тоже не боялись, а любили. С земной властью жецеркви сливаться и вовсе грех.

— Чем же это грех? — не столько рассердился,сколько удивился Митрофаний. — Чем Заволжску хуже от того, что Антон Антоновичменя слушает?

Жаль, не пришлось договорить, потому что вдверь заглянул взволнованный Бердичевский и объявил:

— Владыко, всё уже! Присяжные вышли почтисразу. Спасенный виновен единогласно. Бубенцов невиновен — и тоже единогласно.Репортеры и приговора дожидаться не стали. Тут в коридоре толкутся. Васдожидаются.

— Нас? — дрогнул голосом архиерей. — Что ж,изопью чашу горькую, так мне и надо. — Он решительно поднялся, потянул Пелагиюза руку. — Выходи первая. Твой час. Только сильно-то не гордись. Помни, что тыХристова невеста.

Едва ступив в коридор, Пелагия ослепла отмагниевых вспышек и, пройдя два шажочка, потерянно остановилась. Успела толькоразглядеть множество оживленных мужских лиц, причем большинство были без бороди с подкрученными усами.

Крепкие плечи оттеснили монахиню в сторонку.Сюртуки с пиджаками окружили кольцом покаянно ссутулившегося владыку.

Один скуластый, некрасивый — сам Царенко,прославленный петербургский публицист — почтительно произнес:

— Владыко, ваша величавая мудрость произвелана публику глубочайшее впечатление. Вы произнесли выдающуюся речь, разоблачивЗло в лице инспектора Бубенцова, пусть неподсудного человеческому суду, ностократно виновного на Суде Божьем. Мелкого же убийцу, преступника заурядного,предоставили разоблачить вашей помощнице, что она исправно и сделала,несомненно следуя вашим указаниям.

— Нет-нет, она сама! — с испугом воскликнулМитрофаний. — Это все Пелагия!

Столь трогательное проявление скромности быловстречено понимающими улыбками, а многие из репортеров сразу же записали словаархиерея в блокноты, усмотрев в них восхитительное смирение и неприятие суеты.

— Разумеется, — проницательно улыбнулся иЦаренко. — Вы тут совершенно ни при чем. И во всех прежних делах, раскрытых привашем содействии, заслуга тоже принадлежала вашей сестре Поликсене.

— Пелагии, — растерянно поправил владыка,выискивая глазами свою помощницу.

Пелагия стояла у раскрытого окна, повернувшиськ журналистам спиной. Расстроена? Обижена?