Читать книгу "А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис"

— Давай там встретимся, — сказал Митчелл.

Дождавшись, пока Ларри уйдет, он позволил себе заплакать. Тут сошлось все. Прежде всего, само письмо от Мадлен, но еще и те причины, по которым она решила такое письмо написать; а именно — черты его личности: его неловкость, его очарование, его агрессивное поведение, его застенчивость, все то, что превращало его в парня, какой вполне мог бы ей подойти, но все же не совсем подходит. Письмо словно подводило итог всей его жизни вплоть до этого момента. То был приговор, в силу которого он оказался здесь, на этой кровати, в одиночестве, в афинском гостиничном номере, придавленный жалостью к себе настолько, что был не в состоянии выйти на улицу и влезть на этот чертов Акрополь. Мысль о том, что он отправился в некое паломничество, показалась бредовой. Все это полная чушь! Почему он должен быть самим собой? Почему не может быть кем-то другим?

Митчелл сел, вытирая глаза. Повернувшись боком, вытащил из заднего кармана Новый Завет. Он открыл его и вытащил карточку, которую дала ему та женщина. Там наверху стояло «Библейский институт, Афины», рядом — греческий флаг с крестом, выведенным золотой краской. Под ним был написан ее телефон.

Митчелл снял трубку и набрал его. Первые две попытки соединиться оказались неудачными (он не знал, что набирать в начале), но на третий раз послышались гудки. К его удивлению, трубку подняла та женщина, из очереди в «Ам-экс», Дженис П.; казалось, ее голос раздается совсем близко.

— Алло?

— Привет. Это Митчелл. Мы с вами на днях познакомились в «Американ-экспресс».

— Благодарение Богу! Я за вас молилась. А тут как раз вы звоните. Благодарение Господу!

— Я нашел вашу карточку, вот и решил.

— Вы готовы принять Господа в свое сердце?

Это прозвучало весьма неожиданно. Митчел взглянул на потолок. По всей его длине шла трещина.

— Да, — сказал он.

— Благодарение Господу! — повторила Дженис. Голос у нее был по-настоящему счастливый, воодушевленный. Она начала говорить об Иисусе и Святом Духе, а Митчелл в порядке эксперимента слушал. Он подыгрывал и одновременно не подыгрывал. Ему хотелось посмотреть, как это будет. — Я же говорила вам, что нам суждено было повстречаться! — продолжала Дженис. — Господь вложил мне в душу желание с вами поговорить, и вот теперь вы готовы спастись! Благодарение Иисусу.

Дальше она говорила о Книге деяний, о Троицыном дне, о том, как Иисус вознесся на небо, но оставил в дар христианам Святого Духа, Утешителя, что превыше всякого ума. Она разъяснила, что Святой Дух обладает даром говорить языками и исцелять больных. Казалось, она рада за Митчелла, но при этом с тем же успехом могла бы говорить с кем угодно.

— Дух веет где хочет. Он так же осязаем, как ветер. Давайте помолимся вместе, Митчелл. Встаньте на колени и примите Иисуса — вашего Господа и Спасителя!

— Я сейчас не могу.

— А где вы?

— У себя в гостинице. В холле.

— Тогда подождите, пока останетесь в одиночестве. Пойдите один в номер, встаньте на колени и попросите Господа, чтобы Он вошел в ваше сердце.

— А вы когда-нибудь говорили языками? — спросил Митчелл.

— Да, мне некогда был дарован этот дар.

— Как это происходит?

— Я просила об этом. Порой надо просить. Как-то раз я молилась и вот начала молиться о том, чтобы ко мне пришел дар языков. Внезапно в комнате стало так тепло, прямо как летом в Индиане. Влажно так. И что-то явилось. Я это чувствовала. И тут я открыла рот, и Бог даровал мне дар языков.

— А что вы говорили?

— Не знаю. Но там был один человек, христианин, он узнал язык, на котором я говорила. Это был арамейский.

— Язык Иисуса.

— Так он и сказал.

— А я тоже смогу говорить языками?

— Вы можете попросить. Конечно сможете. Стоит вам принять Иисуса — вашего Господа и Спасителя, и надо будет только попросить Отца даровать вам дар языков во имя Иисуса.

— А потом что?

— Открыть рот!

— И это возьмет и произойдет?

— Я буду за вас молиться. Благодарение Богу!

Повесив трубку, Митчелл пошел смотреть Акрополь. Чтобы не замерзнуть, он надел обе оставшиеся рубашки. Оказавшись у Плаки, он прошел мимо сувенирных киосков, где продавали поддельные греческие урны и таблички, сандалии, четки. Футболка на вешалке гласила: «Поцелуй меня — я грек». Митчелл начал карабкаться по пыльному серпантину к древнему плато.

Добравшись до верха, он обернулся и окинул взглядом Афины, оставшиеся внизу: гигантская ванна, наполненная грязной пеной. Над головой, создавая театральный эффект, кружили облака, пронизанные солнечными лучами, которые падали, словно лучи фонарика, на далекое море. Величественная высота, чистый запах сосен, золотой свет придавали атмосфере подлинную аттическую ясность. Парфенон покрывали леса, храм поменьше рядом с ним — тоже. Не считая этого, а также одинокой будки охранника на дальнем конце плато, нигде не было никаких признаков официоза, и Митчелл почувствовал, что может свободно бродить, где ему вздумается.

Дух дышит где хочет.

В отличие от всех остальных знаменитых достопримечательностей, когда-либо виденных Митчеллом, реальный Акрополь производил самое большое впечатление; никакие открытки и фотографии не помогут оценить его по достоинству. Парфенон был и больше и прекраснее, в замысле и постройке чувствовалось больше героизма, чем Митчеллу представлялось.

Ларри нигде не было видно. Митчелл прошелся по камням за маленьким храмом. Убедившись, что его никто не видит, опустился на колени.

Может, слушать, как женщина талдычит про «жизнь во имя Христа», и представляло собой именно то смирение, которое необходимо было Митчеллу, чтобы умереть в глазах своего прежнего тщеславного «я». Что, если кроткие и в самом деле наследуют землю? Что, если истина проста, так что ее может постичь каждый, а не сложна и доступна лишь выпускнику с дипломом? Возможно ли, что истину постигают не мозгом, а каким-то другим органом, и разве не в этом суть веры? Ответов на эти вопросы Митчелл не знал, но сейчас, стоя здесь и глядя вниз с древней горы, святилища Афины, он лелеял революционную мысль: ни он, ни все его просвещенные друзья ничего не знают о жизни, а эта (сумасшедшая?) женщина, может быть, знает нечто важное.

Стоя на коленях на Акрополе, Митчелл закрыл глаза.

Он ощущал бесконечную тоску внутри.

Поцелуй меня — я умираю.

Он раскрыл рот. Подождал.

Поднялся ветер, среди камней закружился мусор. Митчелл почувствовал на языке пыль. Но этим все и ограничилось.

Ничего. Нет бы хоть один слог на арамейском. Выждав еще минуту, он поднялся на ноги и отряхнулся.

Спустился он с Акрополя быстро, словно убегая от какого-то бедствия. Он испытывал неловкость — к чему было пытаться говорить языками, но вместе с тем и разочарование — почему у него не получилось? Солнце садилось, холодало. В Плаке торговцы сувенирами закрывали свои киоски, в витринах соседних ресторанов и кофеен загорались, мигая, неоновые вывески.