Читать книгу "Постнеклассическое единство мира - Василий Юрьевич Кузнецов"

в свете ограниченной доступной информации является правильным с наибольшей вероятностью. Когда же становится доступно больше информации, он может обнаружить, что ход был ошибочным. Но это открытие ничего не может прибавить к его будущим навыкам. По определению, игрок правильно использовал всю доступную информацию. Он правильно оценил вероятности и сделал ход, который был правильным с наибольшей вероятностью. Открытие того, что в некоторый момент он ошибся, не может иметь отношения к будущим ситуациям. Если впоследствии возникнет та же проблема, он проделает те же вычисления, придет к тем же решениям и будет прав. Более того, набор альтернатив, из которого он будет делать свой выбор, будет все тем же набором. И это правильно» [48, с. 307]. То есть характер ошибки определяется способом интерпретации той или иной ситуации, способом понимания или непонимания того, как данная ситуация встраивается в некоторую социальную эстафету или образцом для применения какого правила она должна рассматриваться.

Впрочем, ошибки – это совершенно необязательно плохо. Ведь «человеческие сообщества создают культуру в результате ошибок, неудачных попыток, промахов, заблуждений и недоразумений. Люди, намереваясь сделать одно, в действительности делают совсем другое» [298, с. 124]. При этом «культура – это орудие адаптации нового типа, ибо она не столько сама возникает из случайностей, сколько служит тому, чтобы все, что в наших условиях является случайным, засияло в ореоле высшей и совершенной необходимости» [298, с. 128]. Иными словами, дело не в том, что избавление от ошибок приближает нас к истине, и даже не в том, что в результате ошибочного действия можно случайно получить полезный результат (хотя такие эффекты и наблюдаются), но в том, что совершение ошибок помогает нам понять правила.

Контекст как метасообщение помогает нам понять сообщенное, но не может его заменить – поясняет Бейтсон. «Больший контекст может изменить знак вознаграждения, предлагаемого данным сообщением, и очевидно, что больший контекст может также изменить модальность: может поместить сообщение в категории юмора, метафоры и т. д. Обстоятельства могут сделать сообщение неуместным. Сообщение может не вписываться в больший контекст и т. д. Но для этих модификаций есть пределы. Контекст может говорить получателю все что угодно по поводу сообщения, но он никогда не может разрушить его или прямо противоречить ему. „Я солгал, когда сказал: «Кот лежит на подстилке»“ – это ничего не говорит vis-a-vis о нахождении кота. Это говорит только о надежности предыдущей информации. Существует пропасть между контекстом и сообщением (или между метасообщением и сообщением), которая имеет ту же природу, что и пропасть между вещью и словом или знаком, означающим ее, или между членами класса и именем класса. Контекст (метасообщение) квалифицирует сообщение, но никогда не может встретиться с ним на равных основаниях» [48, с. 271]. Тем самым правила для понимания и применения правил тоже не дают однозначного решения.

Может показаться, что надо просто и последовательно разводить уровни коммуникации и рефлексии по разным эстафетам, не путая их, чтобы избежать трудностей и парадоксов. Однако «предположение, что люди могли бы или должны подчиняться Теории Логических Типов, не просто естественнонаучная ошибка; люди не делают этого не просто от беззаботности или невежества. Дело в том, что парадоксы абстрагирования должны возникать в любой коммуникации, более сложной, чем обмен сигналами состояний (mood-signals), и без этих парадоксов эволюция коммуникации закончилась бы. Жизнь состояла бы в бесконечном обмене стилизованными сообщениями, была бы игрой по жестким правилам, не оживляемой переменами или юмором» [48, с. 220][319]. Иными словами, сама возможность продолжать эстафеты различным, не детерминированным образом оказывается продуктивной.

То или иное выполнение правила, воплощающее его практическое понимание и продолжение соответствующей эстафеты, определяется извлекаемым так или иначе смыслом, причем этот смысл далеко не всегда может быть адекватно выражен словами [ср. 175; 480]. Подобные эффекты воспроизводятся при обучении компьютеров – нейронные сети, натренированные выдавать нужный результат (например, выигрывать у человеческих чемпионов в шахматы или го), не содержат эксплицитной эвристики получения такого результата и тем самым не могут объяснить, как именно, какими именно шагами (резонами, аргументами) такой результат достигается.

Это как раз очень похоже на специфику деятельности человеческого разума, о которой нам напоминает Бейтсон. «Ясно, что в разуме (mind) нет объектов или событий – нет свиней, нет кокосовых пальм и нет матерей. Разум содержит только трансформы, перцепты, образы и т. д., а также правила создания этих трансформ и перцептов. Мы не знаем, в какой форме существуют эти правила, однако предположительно они включены в саму „машинерию“, создающую эти трансформы. Мы далеко не всегда отдаем себе отчет в том, что эти правила и есть сознательные „мысли“» [48, с. 294]. И это заставляет поставить вопрос о субъекте действия.

То, что делает субъекта субъектом – субъектность – предполагает способность принимать решение, т. е. выбирать из смоделированных вариантов действия в так или иначе распознанной ситуации, практическая возможность чего обеспечивается с помощью воспроизведения социокультурных эстафет, с помощью следования правилам, которые не могут гарантировать автоматического результата, тем более в быстроизменяющихся условиях. «Самое важное, что это – не столько „привилегия“ или „завоевание демократии“, сколько жесткая реальность нашего „современного“, „модерного“ (или даже пост-модерного) общества. Эта реальность состоит в том, что культуры перемешиваются, социокультурные традиции, на которые в устойчивых традиционных обществах люди могли опираться, больше не обеспечивают „нормальности“ даже элементарного социального поведения» [408, с. 470], поэтому каждому человеку приходится совершать выбор при отсутствии очевидных вариантов.

Для выявления механизмов, поддерживающих выбор и повышающих вероятность удачного решения, Латур, следуя разрабатываемым им принципам акторно-сетевой концепции, стремится использовать действенные компьютерные метафоры. «Выразительность метафоры плагина связана с тем, что компетентность приходит не оптом, а буквально битами и байтами. Не надо представлять себе человека „целиком“, наделенным интенциональностью, делающим рациональные расчеты, чувствующим ответственность за свои грехи или сокрушающимся о своей смертной душе… Если быть реалистами, то целое – не бесспорная отправная точка, а временный продукт сложной сборки» [284, с. 289–290]. И далее Латур резонно задается такими риторическими вопросами: «Сколько циркулирующих клише надо усвоить, чтобы быть в состоянии высказаться о фильме, компаньоне, ситуации, политическом положении? Если вы начнете искать источник каждой из своих индивидуальных черт, разве не развернется перед вами все та же звездообразная форма, которая и обращает вас к местам, людям, периодам, событиям, большинство из которых вы забыли? Эта тональность голоса, это необычное выражение, это движение руки, эта походка, эта поза – разве все это не следы?.. Теперь возьмем ваши внутренние чувства. Разве они вам не даны? Разве чтение романов не помогает вам научиться любить? Как бы вы узнали, к какой группе принадлежите, если бы не непрерывная загрузка культурных клише,