Читать книгу "Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец - Борис Акунин"

Изобразительное искусство, правда, развивалось медленнее. «Передвижники» второй половины девятнадцатого века за пределами России были не более прославлены, чем Брюллов или Кипренский. Передовым краем изобразительного искусства в то время была Франция, но очень скоро, в начале следующего века, мир поразит новаторством и русская живопись.

Впрочем, признание за рубежом – приятный, но отнюдь не главный фактор, по которому следует оценивать культурный феномен, если нас занимает не история искусства, а история общества и государства. Здесь совсем другой счет.

Скажем, для мировой литературы труднопереводимые сочинения Салтыкова-Щедрина мало что значат, но для пореформенной России они были спасительной прививкой от казенной фальши и от пресловутых «совиных крыл», глотком свежего воздуха. На выставки «передвижников» ходили, чтобы восхититься не артистической смелостью (как в Париже на импрессионистов), а чтобы отдать должное гражданской смелости художников. В несвободной стране тематика картин была важнее поиска новых форм.

Отлично понимала это и власть, цензурировавшая живопись почти с такой же строгостью, как печатное слово.

И государство, и официальная церковь легко оскорблялись, если усматривали в сюжете что-то предосудительное.

Александр III, например, обиделся на работу Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», более известную под названием «Иван Грозный убивает своего сына». Нельзя изображать самодержца, даже старинного, в таком неприглядном свете – от этого страдает сакральность царской власти.

Церковные власти запретили эскпонировать «Палестинский цикл» Василия Верещагина, где Иисус и Святое Семейство были изображены без подобающего благоговения.

В 1890 году по той же причине была снята с выставки картина Николая Ге «Что есть истина?». Очень уж неканоничен на ней был Спаситель.

Сверху почти насильственно насаждался «патриотический дух». На казенном уровне это часто принимало уродливые формы, но для культуры «заказ сверху» на национальную тематику имел и свои положительные стороны. В архитектуре, живописи, музыке возник так называемый «русский стиль», создавший немало художественных шедевров. Особенно ярко это проявилось в опере – по той простой причине, что Александр III был музыкален и лично покровительствовал этому жанру искусства. Театры желали ставить произведения на темы отечественной истории, композиторы заказ исполняли, поэтому на мировой сцене до сих пор идут оперные постановки, воскрешающие всякие малозначительные эпизоды из русского прошлого: неудачный поход мелкого феодала против половцев («Князь Игорь» Бородина), стрелецкий путч семнадцатого века («Хованщина» Мусоргского), любовные приключения скучающего помещика 1820-х годов («Евгений Онегин» Чайковского).

Что есть истина?. Н. Ге

Но направление, в котором двигалась культура, зависело не только от ветров, дувших сверху. С появлением крупных частных состояний в России возникает мода на меценатство. Вероятно, вначале капиталисты из вчерашних купцов и крестьян, покровительствуя искусству, стремились повысить свой социальный статус, войти в «хорошее общество», но некоторые из них научились разбираться в искусстве и стали его двигателями.

Еще в шестидесятые годы главным музыкальным спонсором России была великая княгиня Елена Павловна, причастная к учреждению российских консерваторий и филармоний. Но первую частную оперную труппу основал уже разбогатевший плебей Савва Мамонтов, а великого Чайковского много лет содержала жена железнодорожного дельца Надежда фон Мекк.

На развитие изобразительного искусства сильно действовали вкусы бумажного магната Павла Третьякова, страстного коллекционера. Художники, чьи работы он покупал, входили в моду. Свое собрание Третьяков открыл для публики, а потом передал в наследство Москве. Уже в девяностые годы галерею ежегодно посещали 150 тысяч человек – и проникались третьяковскими вкусами. Они были небезупречны. Коллекция началась с невыдающейся картины Н. Шильдера «Стычка с финляндскими контрабандистами», да и в дальнейшем Павел Михайлович отдавал предпочтение «жизненной правде» ( чем отчасти объясняется долгая жизнь русского критического реализма). Но скоро появятся коллекционеры с отменным чутьем на передовое искусство – Иван Морозов, Сергей Щукин, которые будут влиять уже не только на русскую, но и на мировую живопись.

Стычка с финляндскими контрабандистами. Н. Шильдер

Скромное начало великой коллекции

И все же самое сильное влияние на общественную жизнь – как ни в одной другой стране – оказывала литература. На первый взгляд это может показаться парадоксом, ведь ей приходилось существовать в условиях жесткой цензуры, которой не было в Европе.

Почему именно художественная проза обрела столь большое значение, распространявшееся далеко за пределы культуры?

Причин две.

Первая, собственно, случайна – она уже упоминалась в томе, посвященном истории восемнадцатого века. Екатерина Великая, первая из российских правительниц, кто всерьез интересовался культурой, мнила себя писательницей и придала литературному сочинительству престижность. Русские дворяне кинулись писать, и несколько десятилетий спустя отечественная словесность, пройдя через детский возраст, породила целую плеяду талантов, самым ярким из которых был Пушкин.

Второй причиной, уже не случайной, а типически российской, как раз и были цензурные строгости. Зорко следя за распространением вольнодумных идей, государство не позволяло развиваться философии, социологии, политологии, а за беллетристикой как жанром несерьезным наблюдало менее внимательно. В результате прозаики – те, у кого была такая потребность – становились философами, социологами, политологами, экономистами, и русская литература приучилась ощущать себя «больше, чем литературой». Это придало ей масштаб, значительность, универсальность. Люди читали новый роман Тургенева, Достоевского, Толстого, Салтыкова-Щедрина – да и писателей второго ряда, какого-нибудь Каткова или Боборыкина – не чтобы увлечься «волшебным вымыслом», а чтобы найти ответ на важные вопросы общественной жизни.

Даже во времена Просвещения фигуры Вольтера или Руссо не имели в Европе такого значения, какое обрел Лев Толстой в России конца девятнадцатого века. И публике, и самому писателю стали тесны рамки литературы. Толстовство превращается в целое этико-религиозное учение, основанное на непротивленчестве, пацифизме, отрицании государства, «опрощении». Самодержавному государству не нравилось, что его отрицают, правящую церковь нервировал пересмотр христианских норм, а неприятнее всего была растущая популярность толстовских идей. Возникали целые общины, жившие по заветам яснополянского старца. Молодые люди отказывались служить в армии. Пропагандируемое Толстым вегетарианство – по мнению тогдашней медицины – наносило вред здоровью.