Читать книгу "Из Египта. Мемуары - Андре Асиман"

– Посмотрим, – сказал отец. – Посмотрим.

Бабушка хотела что-то добавить, но он перебил:

– Умоляю, только не кричи. Не сейчас.

Бабушка вышла из комнаты, бормоча себе под нос. Я расслышал обрывок фразы:

– …подумать только, разрешает сыну деградировать. Где это видано? Где? Где? Где?

Тут щелкнула входная дверь, и на пороге появился дедушка Нессим. В последнее время он отказался от привычки уходить из дома чуть свет и подолгу прогуливаться по Корниш, поэтому все оторопели, увидев его. Мы все утро говорили шепотом, не сомневаясь, что он спит у себя в комнате. Мы даже не обсуждали, сообщить ли ему дурную весть или нет.

Правда заключалась в том, что девяностодвухлетний дедушка Нессим умирал от рака желудка. Он часами лежал в постели, свернувшись, точно эмбрион (говорил, что так меньше болит), – и порой засыпал, согнувшись пополам и обхватив себя руками. Я лишь раз застал его в этой позе. Слуги убирали его комнату, я же, проходя мимо, увидел в открытую дверь, что дедушка Нессим в полосатой пижаме лежит на кровати и держится за грудь, словно для него нет ничего дороже. От болезни он пожелтел и казался меньше ростом. Вечером в прошлую пятницу он с отсутствующим и изможденным видом читал молитвы и даже не улыбнулся, когда отец по своему обыкновению попросил: «Falla breve, Нессим, давай покороче». Он ничего не ел. Специально для него сестры приготовили розоватое желе, которое смотрело из стеклянного бокала, пока Нессим читал. Молитву он сократил. Когда настала пора перейти к трапезе, окунул ложку в дрожавший пудинг, поболтал ею в бокале, попробовал желе и, почувствовав на себе наши пристальные взгляды, признался, что не может есть. И тут я вдруг понял, что под его темной домашней курткой и блестящим лиловым аскотским галстуком проглядывает линялая пижама в синюю полоску. Ему хотелось поскорее лечь. Продолжить чтение было некому. Ни я, ни мой отец не знали иврита, да и молиться не желали, пусть даже по-французски.

– Грустно это все, – заметила бабушка Эльза. – Когда-то в этой комнате собиралась целая толпа, повсюду горели свечи. Не всем хватало места за столом. Теперь дом кажется слишком просторным. А Нессим нездоров.

Я вспомнил нашу столовую вечерами в пору таффи аль-нур: несколько поколений теснились вместе, младших от старших отделяло целое столетие; сколько же нас было тогда. Теперь вот никого не осталось. Праздничные сервизы и столовое серебро припрятали; на обед подавали всего одно блюдо; за едой кто-нибудь непременно слушал радио, а поскольку вести семейный бюджет поручили бабушке Эльзе, экономили теперь даже на мощности лампочки в столовой, так что лица и тарелки заливал слабый бледно-оранжевый свет – оттенок последнего нашего года в Египте. Мама сравнивала некогда роскошную люстру в столовой с ночником умирающего.

Старая мебель ветшала, тускнела; к некоторым частям квартиры никто не прикасался со времен «Изотты-Фраскини». На черной лестнице стояла такая грязища, что я к ней близко не подходил. Почти вся мебель нуждалась в ремонте; большую часть подлатали на скорую руку или отставили в сторонку, дожидаясь посланника небес, который с терпением, самоотверженностью и мастерством сына плотника отклеит наконец гуммированную бумагу, скреплявшую многие плетеные стулья из нашей столовой, и сотворит долгожданное чудо. «В конце концов пески все равно победят», – повторяла бабушка Эльза слова своего брата Вили, проводя пальцем по слою пыли, скопившейся в тот год на коричневой мебели после особенно свирепого хамсина. Квартиру почти перестали убирать. Она пропахла гвоздикой – и не только потому, что с ней всегда пекли пироги, но и потому, что обе сестры и брат лечили гвоздикой зубы.

За две недели до Песаха Нессима прооперировали. В качестве меры предосторожности его уговорили перевести все сбережения на счет Эльзы.

– Вот увидишь, – говорила моя бабка, уязвленная тем, что из-за перенесенного несколько лет назад легкого инсульта ее сочли неспособной взять на себя такую ответственность. – Попомни мои слова, – продолжала она, изображая, как пища изо рта попадает в пищевод и оттуда в желудок. – Она всё проглотит.

И действительно, с тех пор о деньгах Нессима не было ни слуху ни духу.

Как ни странно, за ночь дедушке Нессиму полегчало, и на заре он решился выйти на обычную свою прогулку. Все очень удивились, увидев его на ногах, и даже не стали упрекать за то, что он осмелился пойти гулять – в его-то состоянии! – а насели с расспросами.

– Да всё со мной в порядке, – отбивался Нессим, – я прекрасно себя чувствую.

– А если бы ты упал или тебе стало плохо? Если бы с тобой что-то случилось?

– Значит, я умер бы, и на этом все закончилось.

Когда стареешь, говорил мне дедушка Нессим, перестаешь бояться смерти. И даже не стыдишься умирания.

Он закурил сигарету и попросил кофе. Бабушка Эльза, изумленная его чудесным исцелением, все не могла угомониться.

– Я так и знала, это капара.

Капарой в еврейской традиции называют неизбежное несчастье, за которым следует неожиданная удача. Например, в школе поставили «неуд», зато в тот же день дорогой тебе человек чудом не попал под машину; потерял какую-нибудь драгоценность, зато потом наткнулся на старого знакомого, которого уже не чаял увидеть. С капарой проще пережить невезение: ты понимаешь (но все равно как бы сомневаешься – ни в коем случае нельзя показывать, будто бы дело решенное), что каждый удар судьбы уберегает тебя от беды похуже.

Едва услышав это слово, бабушка злобно покосилась на сестру.

– Нет, ну ты посмотри, какая гадюка, – шепнула мне бабка, – у нее же язык чешется рассказать Нессиму, что фабрику отобрали. Так и будет говорить экивоками, пока он сам не догадается.

– Ничего подобного! – так же шепотом возмутилась Эльза. – Вечно ты придираешься, в чем-то меня подозреваешь. С тобой жить – как в тюрьме!

Принесли кофе, дедушка Нессим взял чашку, махнул нам с папой, чтобы мы следовали за ним в гостиную, и затворил за собой стеклянную дверь.

– Забрали, значит? – спросил он.

Отец кивнул.

– Откуда ты узнал?

– Я же не дурак, – ответил дедушка Нессим. – Догадался по вашим хмурым лицам. – И прибавил, улыбнувшись: – Да уж, эта капара дорого тебе обошлась. Но не волнуйся, на самом деле мне не стало легче. Просто хотелось в последний раз пройтись по Корниш. – Дедушка Нессим все с той же улыбкой указал на дверь, за молочным стеклом которой маячили скрюченные силуэты обеих его сестер. Стоило ему приблизиться к двери, как они тут же исчезли.

Через неделю Нессима не стало. В ночь после операции у него разошлись швы, кровь пропитала матрас, залила пол под койкой. Бабушка Эльза ночевала у него в палате; когда она проснулась, он уже был мертв.

– Интересно, каким же будет третий удар, – сказала через несколько дней моя бабка.

– Нетрудно догадаться, – ответил отец.

В то утро, когда стало известно о кончине Нессима, меня разбудил странный долгий вопль, похожий на совиный крик, доносившийся с другого конца квартиры. Такое ощущение, что он не смолкал несколько часов. Помню, как пытался избавиться от него во сне. В конце концов я вылез из кровати и отправился посмотреть, в чем же дело. В прихожей стояли две медсестры, на диване сидела рыдающая бабушка Эльза с сумочкой и в шляпке. Наверное, рухнула на диван, как только вошла в квартиру. Перед ней стоял пустой стакан – явно из-под сахарной воды. Я погладил ее по руке, стараясь как-то утешить. Она, похоже, даже не почувствовала моего прикосновения, но стоило мне перестать, как она еле слышно простонала нечто похожее на мольбу. «Не уходи, не уходи», – повторила она. Я не понял, к кому она обращается – ко мне или усопшему брату. Затем вопль раздался снова, она забормотала что-то на ладино, повторяя, точно молитву, одни и те же пять-шесть непонятных мне слов. Абду пытался напоить ее сахарной водой, но бабушка Эльза отказывалась и все повторяла ему те же слова, которые говорила мне. Он отвечал ей на ладино: вы правы, синьора, вы правы, конечно, ему бы еще жить да жить, но рок судил иначе, и кто мы такие, чтобы спорить с Аллахом. Я бросил на него любопытный взгляд, гадая, что же такое сказала ему бабушка Эльза, и на обратном пути на кухню Абду пояснил мне по-арабски: «Она говорила, мол, ему же было всего девяносто два, всего девяносто два». Тут мы оба не выдержали и покатились со смеху, повторяя «всего девяносто два», точно забавнейшую mot de caractre[122] Мольера. Через площадку черного хода шутка дошла до Зейнаб, от нее – до слуг с верхних и нижних этажей, привратника и бакалейщика на другой стороне улицы и кто знает до кого еще.