Читать книгу "Долгое дело - Станислав Родионов"

— Сходил бы в цирк.

— Там чудеса искусственные.

— А в естественные чудеса я не верю.

— Во что же ты веришь?

— Вот во что…

Гостинщиков махнул рукой, обнимая небо, парк и землю. Его пальцы окончательной точкой уперлись в длиннющую и тонкущую березку, которая так вытягивается только в чаще. Эта же стояла на лужке, изогнувшись коромыслом чуть не до самой травы. С нее уже осыпались, как стекали по стволу, желтенькие листочки, выстилая ровный золотисто-ржавый круг.

Рябинин его понял — геолог верил только в природу. Тридцать лет она рассказывала ему своими залегшими пластами и осевшими слоями, когда-то кипевшими магмами и остывшими кристаллами, отпечатками малюсеньких моллюсков и гигантских скелетов… Тридцать лет природа доказывала ему свою материальную сущность. И нигде — ни в тысячелетней пыльце, ни в миллионнолетнем пласте угля, ни в миллиарднолетнем массиве гранита, ни в километровых буровых скважинах, ни в десятикилометровых морских глубинах, ни в стакилометровых высотах космоса, — нигде не было признаков духа.

Рябинин схватился за очки, поправляя. Нет, за очки он схватился от нервного стука, пославшего пальцы к глазам. Он догадался, почему спорит, казалось бы, о бесспорном. Тогда, на своей квартире, Гостинщиков легко и спокойно отказался от смысла жизни. Теперь он легко и спокойно отказывался от человеческого духа.

— Выходит, есть одна материя? — уставая, спросил Рябинин.

— Э, почему же… Пока жив мозг, есть и дух, как продукт последнего.

— А без тела нет и духа?

— Закон природы, — усмехнулся Гостинщиков неожиданной наивности следователя.

— Чему ж ты радуешься?

— Э?

— Почему бы духу не обойтись без материи?

Геолог даже не ответил — праздные вопросы его раздражали.

— Рэм Федорович, я за силу духа.

— И я за него.

— Чтобы он оказался сильнее материи. Хорошо, а? Независимость духа от материи!

— А ты подобное видел?

И промелькнуло, исчезая…

…Большинство людей считает правдой то, что видит…

— Видел, — разозлился Рябинин. — Книги.

Из дневника следователя. Лжеученые, чудотворцы, гадалки, прорицатели, ясновидцы и писатели-фантасты будут всегда. Тут науке ничего не сделать, ибо она еще плохо знает человеческую душу. Что наука может дать человеку? Проверенный, рассчитанный факт. А душа наша сгорает от любопытства, которое фактами не утолишь. Мы жаждем невероятного, удивительного, даже неестественного, а трезвая наука ставит препоны. И тогда против нее возникает раздражение. Если приедет лектор с такой темой: «Мифы о летающих тарелках», а тут прибежал сосед и крикнет, что летающая тарелка опустилась на наш дом… Неужели я пойду на лекцию? Да я полезу на крышу, хотя и допускаю, может быть, даже и знаю, что никакой тарелки нет, а кровельщик свалил там гору оцинкованного железа… Но я чудес хочу, чудес!

Добровольная исповедь. Рябинин пытается залезть в мою философию. Спросил бы прямо, я ведь не скрываю. Моя философия есть эгоизм. Может быть, вы шокированы? Может быть среди читающих мои излияния есть коллективисты, которые ближних любят больше себя?

Тогда ответьте мне… Чем вы меряете чужую боль? Своею. Чем меряете чужие трудности? Своими. Чем оцениваете чужой труд? Своим. Чем оцениваете чужую мораль? Своею. Что же получается? Коллективист-то вроде бога, в центре вселенной стоит и обо всем судит по себе. А разве это не эгоизм? — все по себе-то? Но я спрошу еще. Вы верите в идею? Конечно. Добавляю: и вас совершенно не интересуют другие идеи. Вы любите свое дело? Поглощены. Добавляю: и вам плевать, уродилась ли в колхозе картошка. Вы занимаетесь своим здоровьем? Закаляетесь и бегаете. Добавляю: и вам начхать на грипп, которым болеет полгорода. Вы любите свою жену? Обожаете. Добавляю: и все для нее, а других хоть не будь…

Не парадокс ли? Идея, работа, здоровье, любовь… А на практике эгоизм идеи, работы здоровья и любви. Но никакого парадокса нет, — все мы эгоисты. Других людей нет и быть не может.

Следователю Рябинину. Есть люди, которые щеголяют своим неверием ни в бога, ни в черта. К таким людям относилась и я. Помню, в детстве, в начале войны, огненная стрела упала за деревней, под обрыв. Мы бегали смотреть. И вот фашисты дошли только до этого обрыва, а дальше не смогли. Ну, это так.

У меня был сын, хорошо учился, бойкий. А в последнее время стала я замечать… Он и рассказал: видится ему женщина с белыми распущенными волосами. То в углу, то за дверью, то в окне. Идем как-то двором, а он и кричит: «Мама, вот она, вот». — «Сынок, да тут никого нет». — «Да вот же стоит». Горе мое…

Сын пошел купаться и не вернулся. Упал под мост. Выходит, что видел он свою смертушку.

Уважаемая гражданка Вычужанина! Скорее всего, у вашего сына было какое-то психическое расстройство. Видимо, оно порождало не только видение, но и привело к несчастному случаю.

Инспектор шел меж загонов, поеживаясь от запаха. Бычки волновались мычали, постукивали копытами насупленно следили за ним. Заволнуешься — с родных-то ферм да на мясокомбинат.

Он остановился у изгороди. Бычок, а может быть, юная коровка просунула ноздреватую морду между реек и втянула воздух, словно решила засосать этого человека в светлом плаще. Инспектор непроизвольно похлопал по карману, хотя знал, что хлеба там нет. И вот этим бычкам Калязина внушала здравые мысли о пользе живого веса…

— Посторонним тут не зоопарк.

Сухой, натужный голос за спиной отвлек инспектора.

— Я ищу бригадира.

— Он же не со скотиной стоит…

— А где? — улыбнулся инспектор.

— В данный обеденный час питается в столовой.

— Пойду искать. Какой он из себя?

— Обыкновенный, в человечьем обличии.

— Вы, случайно, в столовую не идете?

— Зачем это?

— Питаться, а заодно представили бы меня Семену Ивановичу Закаблуку.

— Эва! Закаблук-то я.

— Вы же сказали, что бригадир в столовой.

— Новый бригадир в столовой…

— Ясно. С вами, Семен Иванович, жена не заскучает.

Инспектор оглядел бывшего бригадира. Унылый, неопределенного возраста мужчина с неопределенным лицом, имеющим единственно приметную черту крупный сизоватый нос в странных, прямо-таки огуречных пупырышках.

— А вы кто есть? — спросил Закаблук.

— Из милиции. Где бы нам побеседовать о жизни?

Они прошли в пустую дежурку. Там, на простых табуретках, за столом доминошников, Закаблук распахнул несвежую куртку и сумрачно глянул на инспектора: