Читать книгу "Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой"

Местные не могут понять, почему ВШ не догадался получить новый паспорт еще много лет назад, раз уж в Европу возвращаться не собирался. Но мне кажется, он не придавал этому значения. Да и кто придает? Мне повезло оказаться индианкой – британцы и голландцы союзники, поэтому в лагерь я и не попала и уже, скорее всего, не попаду. Полагаю, мне ничего не грозит. Немецкие матери и их дети сидят в отдельных лагерях, рушатся семьи.

Пугиг, приходящийся Ни Вайане двоюродным братом, служит в Гранд-отеле на Яве, в местечке под названием Лембанг. Он рассказал, что с обочины дороги наблюдал за тем, как голландские солдаты остановили машину с Бруно Трейплем. Семья Бруно Т владеет отелем, они местные вельможи. Он говорит – солдаты заставили Трейпля проползти на четвереньках все расстояние до тюремного фургона, а пока он полз, оплевывали его. Ох, Лиз, боюсь, в этот раз ВШ придется труднее, хотя бы из-за скученности сидельцев: в этих лагерях просто уйма народу, люди превращаются в вещи, когда чересчур большое их число оказывается в одном месте.

Я слишком тревожусь, чтобы продолжать письмо. Даже не знаю, что со мной станет. Когда мы вернемся к привычной жизни?

Со всей любовью,

Гая

10 октября 1940 г.

Дорогая Лиз!

Я совсем одна! Это единственное оправдание тому, что я много месяцев тебе не писала, – была так занята разговорами с самой собой, что позабыла про разговоры с кем-то еще. Виновата, не сердись! Ты знаешь, как это бывает – терпеть не могу ныть, но я только и делала, что ныла. (Самой себе, тихонечко, днями и ночами.)

Я теперь хожу в ученицах у беззубого старика-гончара по имени Ньоман Сугрива, и у меня появилось что-то стоящее, о чем я могу тебе написать. Лицо у него точно из старой выветренной древесины, он сидит в одной набедренной повязке и крутит гончарный круг. Истекая в такую жару седьмым потом, я в своем подоткнутом до колен сари сгибаюсь над кругом в попытке усмирить один крохотный кусочек этого шаткого, сумбурного мира. Слова нам не требуются, он показывает все жестами, мы много улыбаемся, киваем или покачиваем головой.

Я стараюсь относиться к этому так, будто это время посвящаю себе, учебе и творчеству – стараюсь равняться на сидящего в тюрьме ВШ. Если уж на то пошло, я тоже узница, только вот в прекрасной темнице, не так ли? Мне никак отсюда не выбраться. Денег нет. Друзей нет. Джейн и той нет. М. Мид, которая мне никогда особо не нравилась и к которой я бы никогда не обратилась за помощью, давным-давно уехала. Я верю – решительно верю, – что ВШ скоро будет дома, и мне хочется быть здесь и позаботиться обо всем, чтобы он вернулся в привычный мир. Знаю, что этим заняты те, кто находится здесь подольше. И все-таки. Индах, собака из Кинтамани, – помнишь? – теперь, когда ВШ нет, она спит в моей комнате. Обезьянки. Какаду. Все они нуждаются в уходе. Не могу бросить их на произвол судьбы, когда они все для ВШ – ведь он так мне помогал.

Развела болтовню. Но, знаешь, мне и вправду нужно обо всем позаботиться. На днях с визитом пожаловала одна голландка, госпожа Хютинг. Заявила, что, мол, нелепо полагать, будто японцы представляют хоть какую-то угрозу. Союзники слишком многочисленны. Япошки (так она их называет) понимают, что, предприми они хоть какие-то шаги в Тихом океане, им придет конец. Нидерландской Ост-Индии ничего не грозит – совершенно ничего. Ей так муж сказал. Будто это слово было исчерпывающим завершением данной темы. Жена плантатора, она сказала, что пришла взглянуть, не осталось ли после ВШ картин, которыми бы она могла украсить свою гостиную. Ты только представь себе! Они торгуют кофе и каучуком, владеют тысячами акров, живут как король с королевой за счет рабского, по сути, труда. Со своими работниками обращаются жестоко. У нее мясистое лицо, глаза-изюминки, и самодовольства, похоже, в избытке. Мне она ужасно не понравилась, вот бы воткнуть здоровенную кнопку ей в необъятный зад.

Дома из-за войны что-нибудь переменилось? Вам всего хватает? Давненько не получала от тебя весточки. И от Мышкина. Может, почтовые отделения позакрывали. Может, наши письма тонут в океане. Буду молиться, чтобы это письмо до тебя добралось. У меня такое чувство, будто в прошлом году мир развалился на сотню кусочков и нас разбросало далеко друг от друга.

С любовью,

Гая

Июль 1941 г.

Моя дорогая Лиз!

Я решила нумеровать свои письма тебе, чтобы ты знала, сколько из них ты недополучаешь. Ты обвиняешь меня в том, что я не пишу, но на самом деле последние несколько месяцев я пишу тебе не реже чем раз в два месяца. Должно быть, до тебя не дошли три или четыре моих письма, а может и больше! Отправка писем стоит денег, и мне об этом приходится помнить. Мои по весу неизменно попадают в категорию самых дорогих, хотя я и стараюсь уложиться в 25 центов, потому что пишу и тебе, и Мышкину… Звучу точно скряга, но я сейчас почти ничего не зарабатываю, дошла до того, что начала продавать те немногочисленные украшения, что достались мне от матери, и меня очень злит мысль, что все эти усилия и деньги, мои слова и мысли плавают в мутных глубинах Индийского океана вместе со всякими разными обломками. Это несправедливо.

Я не в духе, в последнее время чувствую себя неважно. Продолжают донимать приступы лихорадки, желудок бунтует почти ото всего. Все равно пытаюсь работать. Сугрива учит меня вплетать тростник в горшки. Все пальцы в порезах, но я не сдаюсь. Устала, устала, устала. Вчера доделала пиалу с вплетением тростника, Сугрива одобрил, по-западному показал мне два больших пальца! Живу в блестящем одиночестве. Мне все советовали уехать, но, даже если говорить отвлеченно, куда мне податься? Мать меня обратно с распростертыми объятиями не примет, а НЧ и на порог не пустит. Где жить? Чем заниматься? Как зарабатывать? Здесь я зарабатывала – пока ВШ не посадили.

Я остаюсь. Здесь меня когда-нибудь и найдут, сумасшедшей старухой из Индии, окруженной своими картинами и кособокими глиняными пиалами. Никуда не поеду, да и с чего бы? Как забрать с собой созданное за годы работы? Я же не могу просто все оставить – я хорошо потрудилась, Лиз. Когда меня одолевают сомнения, я вспоминаю о моей картине в музее, и о двух других в коллекции раджи, и обо всех остальных, что были куплены. Моя работа снова будет что-то значить, как только это безумие закончится. Или же меня найдут такой, какими находят египтян в тех старых захоронениях, погребенными с вещами, которыми они дорожили. Если умру здесь, таким они мое тело и обнаружат. Знаешь, тут мертвецов не кремируют сразу же, а дожидаются благоприятного дня, тело меж тем мумифицируют. Может, я накажу им себя забальзамировать, чтобы ты смогла меня когда-нибудь найти!

Что за черные мысли.

ВШ все нет, и никто не знает, когда он вернется. Солдат-голландец, который как-то приезжал в Тджампухан в качестве гостя, написал кому-то, что мельком, сквозь колючую проволоку, увидел ВШ во время своего дежурства в лагере для интернированных несколько дней тому назад. ВШ худой и тщедушный, борода начала расти. Солдат сказал – они встретились глазами, совсем ненадолго, и ВШ принялся скручивать сигарету. Мучительная мысль – В словно зверь в клетке за колючей проволокой.