Читать книгу "Под розой - Мария Эрнестам"

В бюро я столь пылко рассказывала клиентам о турах в Великобританию, что однажды Давид Якоби спросил, почему я так влюблена в эту страну и не пытаюсь ли таким образом выпросить командировку туда. Я обдумывала его слова весь день. Впервые мне пришла в голову мысль встретиться с Джоном. Но что-то меня останавливало. Он предал меня, но я уже начала представлять себе, как мы встретимся и чем это может кончиться. Но Джон меня опередил. В письме, пришедшем через пару дней, он сообщил, что его подлодка направляется к берегам Норвегии.

Это было странное письмо, написанное словно во время войны. Он писал, что сейчас три часа ночи и что он ощущает себя ужасно грязным, потому что не мылся и не брился как следует вот уже три недели. Он писал, что у них особое задание, не вдаваясь в детали, и рассказывал, что запас яиц, сыра и масла закончился уже неделю назад, и остались только протухшее мясо и заплесневелый хлеб. Но несмотря на все это, он чувствует себя счастливым. Почему — он не может объяснить, но он как будто примирился с самим собой.

«В последний раз мне было так хорошо, когда я ехал на "Минерву" ранним утром, проведя ночь с тобой в Стокгольме. Помнишь "Минерву" — корабль, на котором я приходил в Стокгольм? В том домике, где мы с тобой ночевали, ты сидела и смотрела новости по телевизору. А я смотрел на тебя и думал, что даже если мы никогда больше не увидимся, я всегда буду с радостью вспоминать эту минуту», — писал он и добавлял, что долгие рейсы в море дают ему время подумать. Все произошло так быстро. Он утратил контроль над своей жизнью и своими чувствами и, не в силах сопротивляться, отдался течению, не замечая, что этот путь — тупиковый.

«Никогда не знаешь, как поведешь себя в критической ситуации. В какой-то момент я тоже утратил веру. Но сейчас я знаю, что жизнь — она как море: иногда спокойная и тихая, иногда бурная и опасная». В конце он писал, что подлодка направляется в Норвегию, и спрашивал, не смогу ли я приехать повидаться с ним. Его интересовало, выгляжу ли я так же, как раньше, или тот бутон, красотой которого он когда-то любовался, теперь превратился в пышный цветок.

«I wonder if you still look the same, or has the flower whose delicate beauty I once sat and watched now bloomed into perfection?»

Эти слова преследовали меня всю жизнь. Они причинили мне страшную боль в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

«Я так хотел бы это узнать! Милая, не переставай писать мне».

Мое темное «я» ответило ему ни к чему не обязывающим письмом и отправило его, когда, как я знала, его уже не было в Норвегии. Я не готова была что-то менять в своей жизни ради Джона, и еще меньше готова была рассказать ему о Сюзанне. Ледяной сгусток у меня внутри, может, и подтаял по краям, но никуда не делся. Мне нужно было время. Время, которого мне не дали. Потому что больше писем от Джона не приходило. Я тоже ему не писала. По сей день не знаю, что с ним сталось. И теперь, когда пишу эти строки, я чувствую, что больше не могу. Я должна отложить ручку, потому что моя рука дрожит так сильно, что невозможно писать.

8 августа, восемь вечера

Скоро именины Анны-Клары. Я всегда дарю ей подарки на день ангела. Так было и в этом году. Я послала ей украшение и открытку, в которой написала, что дневник был для меня самым прекрасным подарком в жизни.

Ирен Сёренсон сбежала из дома престарелых. Полиция и добровольцы искали ее с собаками повсюду, но так и не нашли. Она исчезла бесследно, и все во Фриллесосе гадают, куда она могла подеваться.

По словам Гудрун, перед тем, как исчезнуть, Ирен лежала на кровати, уставившись в потолок, и бормотала, что утопится в ближайшем озере. Вечером она позвала кого-то и попросила усадить ее в инвалидное кресло и подкатить к окну. Любезный алжирец, который поил ее латте, согласился ей помочь. Он подкатил ее кресло к застекленной двери (ее комната была на первом этаже), и приоткрыл дверь, чтобы проветрить. Потом поинтересовался, не хочет ли она выпить с ним кофе. Ирен кивнула, и он вышел, чтобы приготовить латте. Когда он вернулся, ее уже не было.

Мысль о том, что Ирен могла уйти сама, кажется мне невероятной. Наполовину парализованная, она не могла даже управлять своим креслом. Но служащие дома престарелых отмечали, что когда они пытались заставить ее делать гимнастику, она сопротивлялась с невероятной силой.

— У нее была железная воля, — вздыхала Гудрун, рассказывая мне новости. Я испекла ореховый торт — наверное, впервые за десять лет, и Гудрун с удовольствием его поглощала.

Алжирец, кстати, тоже исчез. Гудрун заявила, что слышала его разговор с Ирен — та предложила ему выпить чашечку латте, прежде чем он поможет ей броситься в озеро, — но никому об этом не рассказала.

— Полицейские допросили алжирца и не стали его задерживать. Значит, он вне подозрений. Но это было до того, как он исчез, а теперь мы не знаем, что и думать. Мы звонили ему домой, говорили с его друзьями, но он словно сквозь землю провалился…

Киты просыпаются к новой жизни, уходя под воду. Симон. Может, это он пришел за ней. Или Ирен сама утопилась в озере. Это останется загадкой. Но Ирен не может прочитать мои мысли. Существуют истины, которые сбрасывают в воду, привязав камень на шею, чтобы их горестные останки никогда не всплыли на поверхность.

Побег из дома престарелых, конечно, подарок для журналистов, особенно в августе, когда ничего не происходит. Они посвятили «сенсационному материалу» сотни газетных полос и, пользуясь случаем, написали пару-тройку другую критических статей об уходе за престарелыми в нашей стране. Взяли интервью и у дочери Ирен. Она заявила, что требует скорейшего раскрытия дела об исчезновении ее матери и что полицейские должны с помощью водолазов обследовать дно озера Хелшён, в котором Ирен могла утопиться. При этом она очень едко отозвалась об уходе, который получала ее мать после инфаркта, называя его пародией на милосердие.

Мне кажется, ей нравилось красоваться перед камерами. И я могу ее понять: гораздо интереснее выступать по телевизору и обвинять других, чем самой убирать за старухой. Мне забавно было слышать, как она говорила, что родственники денно и нощно ухаживают за стариками, ведь я знаю не понаслышке, что сама она и пальцем не пошевелила ради матери. Но в ее упреках есть резон, и хорошо, что она это говорит. Это ведь она — дочь Ирен, и это она вправе возмущаться тем, как обращались с ее матерью, а не я.

8 августа, три ночи

Я на скалах в Нурдстен. На этот раз я взобралась очень высоко и сижу теперь на самой вершине и смотрю на море. Такая красота стоит, чтобы за нее пострадать, поэтому я стараюсь не думать о своей бедной спине, протестовавшей против этого подъема. На южной стороне острова — удобные для сидения камни, зато на северной — острые скалы, обрывающиеся отвесно в море. Только посвященные знают, что с них открывается чудесный вид.

Сегодня я на острове одна. Я вижу Кидхольмен, Братте, Алме, почти весь архипелаг и даже сушу — Фриллесос, его тихую, обыденную жизнь. Передо мной Нидингарна и другие мелкие островки, но они не мешают вглядываться вдаль, даря ощущение, что передо мной — бесконечность. Море сегодня тихое, луна полная и яркая, она словно соперничает с солнцем, заливая все вокруг ровным серебристым светом.