Читать книгу "Свидетель защиты. Шокирующие доказательства уязвимости наших воспоминаний - Кэтрин Кетчем"

И вторая загадка — почему Туровски упомянул фамилию Демьянюк? Никто из выживших не знал фамилии Ивана. Они знали его только как Ивана — «Ивана Грозного». Как Туровски узнал имя Демьянюка?

О’Коннор сам же и ответил на собственный вопрос:

— Он узнал его имя из объявления в газете и из вопросов следователей.

Они внедрили это имя в его сознание, поэтому он думал, что вспомнил его. Естественно, возникает вопрос: а что еще удалось внедрить в его сознание?

О’Коннор достал другой документ, на этот раз содержавший сведения об опознании Ивана Элияху Розенбергом. 11 мая мистер Розенберг указал на фото № 16 и сказал: «Этот человек очень похож на украинца Ивана, который работал в лагере № 2 и которого называли “Иваном Грозным”. Тот же тип лица, у него было круглое полное лицо. У него был высокий лоб с начинающимися залысинами, в любом случае очень высокий лоб и очень короткие волосы. У него была короткая, толстая шея, он был плотного телосложения, кожа смуглая. Помню, что уши у него были оттопырены. Однако я не могу опознать его с абсолютной уверенностью. Он был очень молод, может быть, года двадцать два — двадцать три».

Однако за много лет до этого Розенберг, как и Гольдфарб, заявил, что Иван был убит во время восстания. В 1947 году в Вене Розенберг рассказал следователям: «Некоторые люди побежали в казарму, где спали украинцы-охранники, в том числе и Иван, и убили их лопатами. Эти люди пришли с ночной смены и очень устали, поэтому они не смогли проснуться достаточно быстро».

Но после опознания Ивана Розенберг утверждал, что следователь в Вене исказил его слова: это другие люди сказали ему, что Иван погиб, но сам он не видел Ивана мертвым. Все-таки почему Розенберг уверенно опознал Джона Демьянюка как пресловутого Ивана, если в течение тридцати лет он верил, что Иван погиб во время восстания в 1943 году?

— Израильские слушания продолжались все лето 1976 года, — сказал О’Коннор, взяв в руки новый документ. — Два свидетеля, Тейгман и Кудлик, не опознали Демьянюка как Ивана. 4 июля 1976 года Саймон Гринспен опознал Федоренко, но не опознал Демьянюка. Это опознание Федоренко доказывает, что Гринспен был в Треблинке, а также то, что он в состоянии вспоминать лица. Однако, по рассказам всех выживших, Иван в целом был заметнее, чем Федоренко. Почему же тогда Гринспен опознал Федоренко, но не опознал Демьянюка?

О’Коннор пытался использовать опознание Федоренко Гринспеном как доказательство хорошей памяти последнего. Мне пришлось напомнить ему, что опознание подозреваемого очевидцем, ни с положительным, ни с отрицательным результатом, на самом деле ничего не доказывает:

— Положительная идентификация говорит нам только о том, что человек верит, что он узнает лицо, или верит,что данное лицо виновно в том или ином преступлении. Но вера не является несомненным доказательством.

— Да, конечно, вы правы, я не могу получить и то и другое, не так ли?

Мне показалось, что ему не очень понравилось, что я прервала его.

Из других опрошенных в то время свидетелей Ивана не опознали Дов Фрайберг, Шалом Коэн, София Инглмен и Меир Зюсс.

Затем опознания с положительным результатом прошли уже в сентябре и октябре 1976 года, то есть как минимум через четыре месяца после того, как дали показания Туровски, Гольдфарб и Розенберг, и всего через месяц или два после встречи выживших в Треблинке, которая ежегодно проводится в Тель-Авиве в годовщину восстания. Все свидетели, которые опознали Демьянюка, жили в Израиле и присутствовали на этой встрече.

— Я думаю, вполне можно предположить, — сказал О’Коннор, — что Туровски, Гольдфарб и Розенберг говорили с другими выжившими в Треблинке про тот ужасный шок, который они пережили, когда опознали Ивана. Можно представить себе их разговор: «Господи! Иван все еще жив! Я видел его своими глазами!»

21 сентября в 13 часов Йозеф Чарны указал на фотографию № 16 и сказал: «Это Иван, да, это Иван, тот самый Иван. Прошло тридцать лет, но я узнал его с первого взгляда, с полной уверенностью. Мне кажется, я узнаю его даже в темноте. Он был очень высокий, крепко сложен, лицо у него в то время не было таким полным и жирным от обжорства, как на фото. Впрочем, это тот же тип лица, тот же нос, те же глаза и лоб, как в то время. Ошибка исключена».

30 сентября Густав Боракс указал на фото № 16 и сказал: «Это фото Ивана… я узнаю его со стопроцентной уверенностью. Я опознаю его по характерным приметам. Он был тогда моложе, двадцати пяти еще не было, лицо не было таким полным, но у меня нет никаких сомнений, что это он».

О’Коннор объяснил, что Бораксу показывали только восемь фотографий, в то время как большинству других выживших показывали семнадцать. Израильский закон требует, чтобы свидетелю показали не менее десяти фотографий.

— Почему? — спросила я. — В начале 1980-х годов я консультировала Комиссию по правовой реформе Канады на предмет разработки стандартных процедур опознания подозреваемых свидетелями по уголовным делам. В своем отчете мы представили им следующие рекомендации: «Свидетелю необходимо показать подборку фотографий, включив в нее фотографию подозреваемого и еще как минимум одиннадцать фотографий заведомо непричастных людей (дистракторов)». Одиннадцать ни в коей мере не считается магическим числом, но комиссия пришла к единому мнению, что подборка, состоящая менее чем из одиннадцати фотографий, не обеспечивает адекватной проверки способности свидетеля к идентификации подозреваемого. Подборки с небольшим числом фотографий опасны еще и потому, что свидетель зачастую может просто гадать и наугад выбрать подозреваемого.

В ответ на мой вопрос О’Коннор покачал головой, выражая вялый, усталый протест. Впрочем, кто знает.

— Следующее положительное опознание — 3 октября, Авраам Линдвассер, — продолжил О’Коннор. — На данный момент у нас есть шесть опознаний, в диапазоне от чрезвычайно сомнительного до уверенного. Но давайте вернемся к 29 сентября и допросу очередного выжившего по имени Шломо Гельман. Мистер Гельман был в Треблинке с июля 1942 года до августа 1943 года — дольше любого другого из выживших там людей. Ему приходилось участвовать в строительстве газовых камер, и все это время он оставался в лагере № 2 — том, где был Иван. Он работал рядом с Иваном на протяжении многих месяцев и мог видеть его на расстоянии полутора-двух метров.

Гельману показали всего пять фотографий. — О’Коннор развел руками и вздохнул: кто может знать это точно? — Когда он перешел к фотографии Федоренко, он указал на нее со словами: «Этого человека я видел в Треблинке». Но Ивана он не опознал ни на одной из четырех оставшихся фотографий, хотя знал, как это делали другие, что они искали человека по имени Иван Демьянюк. Теперь давайте остановимся на этом чуть подробнее.

О’Коннор сел на диван рядом со мной.

— Мы можем предположить, что с памятью у Шломо Гельмана все в порядке, потому что он вспомнил Федоренко. Но тогда почему он не опознал Ивана? Как он мог забыть ужасного Ивана, но помнить менее известного и менее заметного Федоренко? Он знал, кого он должен искать, но тем не менее не опознал Демьянюка. Почему остальные выжившие в Треблинке так уверены, что Демьянюк — это тот самый Иван, и почему Гельман не заметил и не опознал его на одной из всего четырех оставшихся фотографий? Теперь мы уже никогда не узнаем ответы на эти вопросы, — сказал О’Коннор, — потому что в прошлом году Гельман умер.