Читать книгу "Расплата - Геннадий Семенихин"

— При чем тут полторы минуты? — пробормотал старик Якушев. — Мой ученик, ты теряешь способность логически мыслить.

Зубков, напряженно улыбаясь, поднес к правому уху руку с часами, так, чтобы слышать, как бьется секундная стрелка, потом отдалил ее от себя.

— До ответа осталось двадцать восемь секунд, дорогой Александр Сергеевич. Двадцать… пятнадцать… десять. Ответ!

Резким движением Зубков отбросил от себя руку, так, что она упала на старую клетчатую клеенку стола. «Боже мой, — успел подумать мнительный Александр Сергеевич, — как у него расшатались нервы, до чего доводит людей эта война, в которой нет ни остановок, ни передышек».

На этом мысль оборвалась. Страшной силы взрыв потряс окраину, гулким раскатистым эхом прошелся над крышами. Зазвенели стекла в окнах зала, вздрогнула за стеной мостовая. На внешне очень спокойном лице Зубкова появилось выражение облегченности.

— Фу-у, — вздохнул он. — Молодцы, ребята, не подвели.

В окрестных дворах, гремя цепями, дико залаяли собаки.

— Что это произошло? — спокойно спросила жена Якушева, которая почти никогда не проявляла волнения, если случалось что-то неожиданное.

— Это? — улыбнулся Зубков, и его по-цыгански чуть скошенные глаза повеселели. — Это и есть мой ответ Александру Сергеевичу от имени новочеркасских подпольщиков. Слушайте завтра радио, и все узнаете. А по секрету скажу: на воздух взлетел заминированный нами склад боеприпасов. И на этот раз успешно сработал лучший наш минер весельчак Митя Лыков. Эх, если бы вы знали, что это за чудо-парень. Однако теперь немцы будут злыми, как осы, едва лишь у них шоковое состояние пройдет. Придется мне, если только не возражаете, у вас, дорогие Надежда Яковлевна и Александр Сергеевич, замуроваться. А часов этак в девять, когда на улицах станет людно, уйду.

— А это не опасно, Мишенька? — покачал головой Александр Сергеевич. — По-моему, тебе бы лучше на денек у нас задержаться, пока спокойнее после взрыва станет в городе.

— Да, да, — спохватилась и Надежда Яковлевна. — Помните поговорку, Миша, что береженого и бог бережет.

— Не имею права, — развел руками Зубков. — Спасибо вам и за великодушие и за смелость, потому что при таких обстоятельствах укрывать меня могут только смелые люди. Должен уйти, очень много у меня даже сегодня неотложных дел.

— Опять взрывать кого-нибудь будете? — с грустной иронией поинтересовался хозяин дома.

Зубков откинул назад вьющиеся черные волосы и кивнул головой.

— Будем, Александр Сергеевич, — подтвердил он веско, — потому что какие же мы подпольщики, если не будем взрывать. Я вот все время газеты наши советские читаю, если они попадают в руки, и в каждом почти номере, где речь идет о партизанах и наших диверсионных группах, на одну и ту же фразу наталкиваюсь: «Пусть земля горит под ногами у оккупантов». Пока фронт был далеко, а сам я и не думал, что стану когда-нибудь подпольщиком, она мне казалась какой-то стандартной, что ли, напыщенной. А теперь к выводу пришел: «Э, нет. Какая сила в этом лозунге и какая стратегия глубокая! Не погибнем мы с такими людьми, как Сталин, как маршал Жуков». — Зубков широко улыбнулся, отчего все его строговатое лицо помолодело. — Я тут уже упоминал про минера Митю Лыкова. Какой изумительный парень этот бывший сержант! Острослов, ручонки тоненькие, как у пианиста. Так вот, Александр Сергеевич, он этими ручонками взрывает до того элегантно, что действительно иначе как пианистом его и не назовешь. И после каждого взрыва приговаривает: «Великому фюреру Адольфу Гитлеру привет от сержанта Лыкова».

Все трое рассмеялись, а потом гость озабоченно сказал:

— Когда надо оторваться от преследования, мы больше всего опасаемся старост. Самая подлая категория из породы предателей. Эсэсовцев гораздо меньше боимся. Те хоть профессионалы и стараются действовать по правилам. А старосты… Нет ничего опаснее этих дилетантов. У вас кто староста, Александр Сергеевич? Суров и подл. Что вы о нем можете сказать?

Ощущая приближающийся приступ астмы, Александр Сергеевич стал задумчивым и грустным. Сиплое дыхание начинало терзать его грудь, испарина проступала на лице. Он прижимал к груди опухшие, в светло-рыжих волосках руки, будто мог погасить этим начинающиеся боли удушья.

— Дрянь, — промолвил он не без труда. — Другого слова не подберешь. Худой и высокий, как жердь, на которой плетень держится. Но у жерди есть свое целевое назначение. Она работает по законам сопротивления материала.

— Сопромата, за который я однажды схватил у вас двойку?

— Это хорошо, что однажды, — улыбнулся Якушев. — В ту пору я бы мог и больше вам двоек наставить. Но вернемся к старосте. Какую ему можно дать характеристику. Живет он на соседней Кавказской улице, к нам на Аксайскую лишь по делам спускается. До войны прилежания к труду особого не обнаруживал, перепархивал с места на место, потом бросил работать вообще и, что называется, ехал на хребте собственной жены, которую преждевременно в лучший мир и отправил. Ростом гвардеец. Облик типично донского казака. Лицо худое, смуглое, глаза косящие, усы. Разговаривает с человеком, а тому так и кажется, будто он что-то за его спиной высматривает. Ребятня его почему-то «сигарой» прозвала. Вероятно, за худобу и смолистые волосы.

— Да, — вздохнула Надежда Яковлевна, — а какая у него хорошая была покойная Анечка. Мы подругами с ней одно время были близкими, но Федор стал поперек этой дружбы.

— Вот и получилось, — продолжал, тяжело дыша, Александр Сергеевич. — До войны от всех занятий отлынивал, лишь на рыбалку с кем-нибудь из ребятишек плавал. А пришли немцы, так словно переродился, стал недоступным, заносчивым. Раньше склонялся перед всеми трудовыми соседями, как плебей перед патрициями, а теперь голову высоко вверх задирает да покрикивает угрожающе на них: «Ваше большевистское время давно кончилось, наступил новый порядок». А нашему голубятнику дяде Степе, который в свои почти семьдесят лет босиком по Аксайской бегает да всех чилик своих скликает, изволите знать, что он сказал? Он сказал, похлопывая себя по карману: «Вот вы где все у меня сидите. И ты, голубятник, и этот профессор астматик Якушев, у которого сын где-то бомбы на немецкие войска сбрасывает, в Красной Армии воюет против доблестных войск фюрера. Одно мое слово — и любой в гестапо загремит, а захочу, такое напишу — что и на виселицу. Я вам еще ижицу пропишу».

Вот теперь встречаюсь с ним и вынужден, как представителю новой власти, поклоны отвешивать, будто бы действительно патрицию какому-нибудь или римскому консулу. Так что ты, Мишенька, завидев его, торопись на другую сторону улицы перебраться. Не ошибешься в таком решении.

— Спасибо за предупреждение, Александр Сергеевич, — безулыбчиво сказал Зубков. — Мы к нему обязательно присмотримся. Так ли уж он нужен на нашей прекрасной планете Земля. А теперь мне в самый раз вас и покинуть. И вот ведь как устроены человеческие отношения, — улыбнулся Зубков на прощание, — от Залесского пулей, что называется, вылетел, а от вас ноги не уводят.