Читать книгу "Операция "Аврора" - Дмитрий Федотов"

— Мы говорим по-русски, — ответил Давыдов и почувствовал, что краснеет. — Она знает всего с десяток слов.

— Вы уверены?

— Есть ситуации, когда… когда знание языка становится явным… или же незнание… ох!

— Осторожнее! — заметив порез на его щеке, воскликнул Нарсежак. — Залепите клочком газеты. Вот… Уж не знаю, как бы это объяснил покойный господин Менделеев, но факт: типографская краска останавливает кровь…

Четверть часа спустя Давыдов и Нарсежак вышли из дома. Они несли с собой две картонные коробки — с фотокамерой и с реактивами.

Дальше все развивалось по плану Нарсежака. Давыдов познакомился с чересчур благовоспитанным молодым человеком, Михаилом Павловым, и отдал ему фотокамеру, чтобы тот, проявив пленку, на живых примерах показал Давыдову его фотографические ошибки.

Агенты, следившие за квартирой Шурки Евриона с крыши соседнего сарая, видели в окно, что Гольдовский собирается уходить — бреется, мажет голову бриолином, выбирает галстук.

От квартиры Евриона до фотографии на Мясницкой было пять минут ходу. За Давыдовым послали, и очень скоро он как бы случайно столкнулся с Гольдовским на Малой Лубянке у гостиницы «Билл о».

— Это судьба! — сказал Денис. — Я знал, что должен тебя встретить. Меня вела незримая рука! Послушай, я вчера открыл наугад книгу, и выпали пушкинские стихи: «И скоро, скоро смолкнет брань средь рабского народа, ты молоток возьмешь во длань и воззовешь: свобода!» Слышишь? Молоток!..

— Да, Пушкин тоже был наш, — согласился Олег. — И Лермонтов был бы, если бы прожил подольше.

— А мой прадед?

Гольдовский на секунду задумался. Вообразить себе поэта-партизана в масонском ритуальном фартуке поверх гусарского ментика, с молотком, мастерком и циркулем он никак не мог. Пришлось отвечать осторожно:

— Если бы ему повезло с наставниками и знакомцами. Но, знаешь, то, что правнук Дениса Давыдова хочет вступить в наши ряды, глубоко символично. Все лучшее собирается под наши знамена, понимаешь?

— Я готов под знамена! — отважно сказал Давыдов. — Обратного пути нет. Когда ты представишь меня братьям?

— Я уже думал об этом. Ночью я читал трактат, в котором говорится о неофитах…

«Не иначе, трактат лежал под одеялом у Шурки Евриона», — подумал Давыдов, а вслух добавил:

— А я начал «Масонов» Писемского. Послушай, это правда, что дам тоже в ложи принимают?

— Нет, это как раз неправда!

— Но если Писемский написал?..

— Заврался твой Писемский. Вот, послушай…

Денис добился своего: Олег заговорил об истории масонства, которой очень увлекался.

Показывая живой интерес к ритуалам и философии, Давыдов полдня всюду бродил за Гольдовским, только что не держась за его рукав; побывал за кулисами в двух новорожденных театрах, названия которых не запомнил, видел репетиции чего-то древнегреческого — с хитонами, позолоченными сандалиями на голых ножках примадонн и трагической декламацией гекзаметров; собрался угостить однокашника отличным обедом, а за полчаса до обеда познакомился с Шуркой Еврионом. Кокотка, видимо, ревновала избранника своей души и появилась внезапно, как чертик из табакерки, когда Гольдовский, решив вместе с Давыдовым навестить каких-то знакомых дам, уже буквально стоял на пороге их жилища.

Денис много в жизни повидал, чувства страха, можно сказать, не знал, но невольно отступил, увидев невысокую, фигуристую, разодетую с варварской роскошью Шурку, которая держала ярко-красный зонтик, будто опытный фехтовальщик — рапиру. Усмиряя фурию, Давыдов с Гольдовским взяли ее в ресторан «Эльдорадо», куда повезли на самом великолепном «лихаче», какого только смогли высмотреть на Кузнецком Мосту.

Денис говорил Евриону комплименты, подливал шампанского, хвалил Гольдовского и доигрался — Шурка стала под столом игриво наступать ему на ногу Поняв, что происходит, Олег пришел на помощь, отвлек Шурку всякими фантастическими обещаниями, потребовал мадеры, ликеров, а потом ее, пьяненькую, однокашники отвезли домой и вздохнули с превеликим облегчением.

— Ну, ты истинный друг! — сказал Гольдовский. — Ты же меня, можно сказать, спас. С этой ведьмы сталось бы ворваться в чужую гостиную и переколотить там все вазы. Ну, так я отплачу добром за добро: завтра же возьму тебя на наше собрание, представлю солидным людям.

— Слава богу! — искренне ответил Давыдов, и это решение они отпраздновали в ресторане «Большой Московской гостиницы».

Потом Денис отвез Гольдовского, злоупотребившего мадерой, коньяком и в придачу — водкой «Московской особенной», шедевром покойного Менделеева, — к Шурке Евриону, а сам поспешил на фотографический урок. Там любезный Михаил Петрович Павлов изощренно разобрал по косточкам кадры, сделанные Давыдовым в «Эрмитаже», и дал немало ценных советов.

Домой Денис отправился пешком, чтобы проветрить голову. И сильно беспокоился насчет Элис. Он ей и верил, и не верил…

Она могла, получив хорошую одежду и обувь, просто-напросто сбежать, оставив записку: «Прости, любимый, и прощай». Это было бы правильно. Да, против такого поступка не возразишь: любовь любовью, а ремесло — ремеслом…

Но у нее нет документов! Конечно, документы могут быть где-то припрятаны. Однако при ней нет ни единой бумажки.

Окна Давыдовского жилища были темны. Похоже, ушла?..

Но Элис была дома. Денис понял это, едва отворив дверь. Просто она занавесила окно спальни одеялом, а сама лежала на кровати и листала «Ниву» при свете одной-единственной свечи.

— Какая странная эта женщина, — сказала Элис. — Принесла вещи, поставила пакеты на пол, повернулась и ушла. Ни единого слова не сказала. Правда, купила все по списку.

— Это — все, что от нее требовалось. А ты хотела, чтобы она завела с тобой светскую беседу? — спросил Давыдов. — Она бы говорила по-русски, ты — по-английски, и вы бы мило улыбались друг дружке.

Элис рассмеялась.

— Я ей не понравилась, любимый. Я никогда не нравилась идеальным женщинам, разве что в первые три минуты знакомства. А графине Крестовской я пришлась по душе, из чего делаю вывод о ее богатом прошлом.

— Ходят слухи, что она в двенадцатом году принимала у себя в салоне Наполеона Бонапарта, когда он на пару недель заглянул в Москву. И произвела на него огромное впечатление!

— Бонапарт заглянул в Москву? — Элис от удивления приоткрыла рот.

— Все понятно, дорогая, — поспешил на выручку Денис, — вас не учили русской истории.

— В двенадцатом году? Я не поняла…

Давыдов вздохнул.

— Вас, очевидно, учили только британской истории. А напрасно.

Элис надулась, и ему же еще пришлось просить у любимой прощения.

Угомонились они только в третьем часу ночи. Проснулись в шесть, заснули в половине восьмого, а в половине девятого задребезжал телефон, заколотили изнутри в железную чашку стальные молоточки. Давыдов не сразу вспомнил, где он и кто он.