Читать книгу "Автохтоны - Мария Галина"

Ты тогда соврал мне. У этой истории плохой конец. Полярного летчика убили на войне. Папу Светланы убили на войне. Папу Маруси, старого большевика, посадили как врага народа, а потом расстреляли, Марусю посадили как дочку врага народа, и она умерла на лесоповале, а Светлана… наверное, умерла в детдоме, в эвакуации, от какой-то несерьезной болезни вроде дизентерии, но она была уже истощена, потому что завхоз детдома вместе с поварихой сбывали продукты налево. А вот что стало с котенком… С котятами обычно все тоже бывает очень грустно.

Он протянул руку и взял с полки сначала одну книгу, потом другую. Он не помнил, в каком томе «Голубая чашка». Ага, вот. «Мне тогда было тридцать два года. Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной. Только в конце лета я получил отпуск, и на последний теплый месяц мы сняли под Москвой дачу».

Они были очень молоды, а тут еще полярный летчик…

Исчерканный листок бумаги выпал из синенького томика и плавно спланировал на пол. Он поднял его. Вырван из блокнота. Аккуратно. Торопливый почерк. Почерк книжного человека.

Заяц, не успеваю письмо, я знаю, ты когда-нибудь обязательно приедешь, это очень важно, мы станем другие, это все для тебя… Заяц, еле успел письмо. Не верь этому человеку. Заяц, когда ты получишь это письмо… очень важно и совсем не то… Я слышал музыку сфер… Это Грааль, и я…

Привычка аккуратно расставлять знаки препинания остается с человеком, когда его покидает все остальное.

Он осторожно разжал зубы. Челюстные мышцы болели. В окне светало.

– Вы уходите? – сонный юноша был совсем сонный. – А когда вернетесь?

– Не знаю, – сказал он. – Наверное, никогда.

Со слежавшихся плотных небес опять сыпался снег, тихий и умиротворяющий, предутренний город был как умолкшая музыкальная шкатулка. Пап, а пап, что это за вещица? Это музыкальная шкатулка. Это что, такая раньше музыка была? Дааа. Давно была? Даааа. Папа, а какой тогда был папа? Папа? Папа был такой! Папа, а какой тогда был мальчик? Мальчик? Мальчик, мальчик был вот такой…

Тихий снег и тихий город и присыпанная снегом брусчатка. До чего же это хорошо вот так идти одному, ты сам себе дом, ты всех носишь с собой, под этой теплой кожаной оболочкой, всех твоих близких, все голоса, все лица, все книги, все чашки… Воробкевич это понял раньше, Воробкевич молодец, Воробкевич никогда не будет одинок.

Вдалеке протрусила белая лошадь, цокот копыт, смягченный снегом, катился по тихим улочкам…

Но теперь там что-то сломалось что сломалось там какой-то секрет что за секрет сам разберись попробуй ты уж не маленький ты просто лишняя деталь тебя и выбросить не жаль…

Театр был как шкатулка в шкатулке, китайцы любят такие штуки, шары, бесконечное число резных хрупких шаров, заключенных друг в друга. Одинокая лампочка под козырьком парадного подъезда светилась уютным желтым светом, в конусе света опадала и вздувалась снежная сетка.

Он обогнул здание, медленно, засунув руки в карманы, все глубже погружаясь в тихий теплый снежный сон, когда раз за разом запускаешь одну и ту же мелодию, но подкручиваешь невидимый рычажок так, чтобы она звучала все мягче, все нежнее, все минорнее…

Звонок у служебного хода был утоплен в гнездо, наверное, на него слишком часто жали. Ему пришлось сильно давить красным холодным пальцем, и звонок был тоже холодный и красный… Смешно. Он стоял и слушал шарканье шагов по паркету, потом тихий металлический звук отодвигаемых засовов.

– Я могу пройти?

– Можешь. – Темный силуэт чуть покачивался на фоне освещенной каптерки. – Ноги вытри.

Он вытер ноги.

Старый электрочайник с торчащим из него чиненным проводом, и газета на столе, вся в сморщенных кольцах от мокрого подстаканника, и койка, укрытая старым фланелевым одеялом. Плюс швабра с распластавшейся на полу, точно битая летучая мышь, мокрой тряпкой. Еще тут был старый электрический обогреватель, с открытой спиралью, убранной в сетчатый короб. Их вообще по технике безопасности можно?

– Вон туда можешь сесть.

Он сел на продавленный стул, предварительно придвинув его ближе к обогревателю, потому что у него замерзли ноги.

– Вертиго, – сказал он. – «Смерть Петрония». Загадочная история, верно?

Его собеседник неопределенно хмыкнул.

– У меня есть одна версия. Могу изложить, если интересно.

– Валяй.

Спираль электрообогревателя тихонько зудела, у него зачесалась шея.

– Очень, как бы это сказать, нравоучительная. Вертиго был бездарен. Он так прекрасно все устроил, с этой оперой, с этой расстановкой фигурантов, с этим действом, и сам же все погубил, потому что сочиненное им либретто плохо повлияло на тонкие вибрации. Все адепты новой жизни как правило бездарны, иначе зачем им желать этой новой жизни? А талант такая штука, если его нет, никакие гармонии не помогут. И он продолжал что-то там пописывать, и продавался то одним, то другим, потому что люди – это всего лишь инструмент, какая разница… Но, как все тираны и графоманы, он жаждал любви и признания, вот в чем беда. И узнав, что кто-то там всерьез занимается его творчеством, а они все любят говорить о себе – мое творчество, он не выдерживает и отправляет рукопись по почте, и списывается с этим бедным книжным червем, и вызывает его к себе, и открывает ему свою истерзанную душу… Ну, а потом спохватывается, конечно. И убивает беднягу, чтобы окончательно затереть следы. Неплохая версия, верно?

– Может быть.

– Только она, конечно, полное фуфло. А кто на самом деле прислал рукопись?

– Дочка Корш. Сама Корш была уже глубокой старухой с эротической манией, ей казалось, все в нее влюблены. Но архив сохранила. И дочку воспитала в почтительности к папеньке. Так что дочка, уже сама старушка, перепечатала рукопись и держала ее под рукой на случай, если кто заинтересуется. И они как две маньячки следили за всеми публикациями, академические журналы выписывали. Так что когда им попалась статья, где было упоминание, они очень воодушевились. Спросили адрес автора в редакции, и…

– А сам Вертиго?

– Умер в семьдесят первом. Ему было уже под восемьдесят тогда. А ты вон каким вымахал. А был тюфяком. Толстым, неуклюжим. Все ронял.

– Но почему?

В немытое забранное решеткой окно мягко, точно рой бабочек, бился снег. Пожелтевшая газета была развернута на странице анекдотов. And I’m turning To the horoscope And looking For the funnies.

– Почему? – Его собеседник, кряхтя, уместился в драном кресле с плоскими ручками и рахитичными ножками. – Да просто так, вот почему. Пора уже на вокзал ехать, я заскочил по пути в кофейню, рюмку пропустил, еще одну, ну, напоследок, и вдруг в голову как стукнет. Что, опять все сначала? Архивы эти пыльные, грязь, шум, метро-работа-дом, метро-работа-дом. Денег ни хрена все равно нет, баба пилит, стерва, истеричка, я думаю, такой и осталась, ты-то, вроде, выправился, смотрю, а был плаксивый, нежный, чуть что не по тебе, заходился в истерике… Боялся всего, помню, огней на телебашне испугался, это надо же! Ах, как же вы оба меня достали! Все меня достало, боже ж мой, а ведь можно исчезнуть по-тихому, просто исчезнуть и все… Напустить туману, намекнуть, так невнятно, мол, я приблизился к страшной тайне, а уж дальше вы сами гадайте, что со мной сталось. Рано или поздно найдется подходящий труп, трупы всегда находятся, паспорт я порвал и в унитаз спустил, а потом Нинка помогла на работу устроиться, она тут уборщицей, и засвидетельствовала, что я есть ее двоюродный брат, бежавший из горячей точки. Так что у меня теперь новая фамилия и ксива новая, никто не подкопается. А как ты догадался?