Читать книгу "Чистая речка - Наталия Терентьева"

Та, смущаясь, кивнула.

– И иметь хорошего мужа, – продолжила Серафима. – На физфаке женихов хоть отбавляй. Вы сейчас над ней все смеетесь, а она как раз и будет самая счастливая. И замуж за нормального человека выйдет, талантливого, мотивированного, и профессию великолепную получит…

– Две копейки будет получать! – встрял Песцов. – В очереди за бесплатным супом интегралы решать!

– С некоторыми профессиями в принципе почти все равно, сколько получать, если все в семье здоровы, только тебе этого не понять, Аркаша, – с нескрываемым раздражением ответила Серафима. – Профессии эти – не про то, понимает кто-нибудь, что я имею в виду? Не про суп из каракатицы!

– Профессии типа вашей, да? – ядовито спросил Аркаша.

– Нет, не типа моей. У меня не безусловная профессия. Я мечу бисер перед свиньями. Ты получил ответ?

– Вполне, – ответил Аркаша. – Я могу передать своему отцу, что сегодня меня в школе госпожа Чиндяева назвала свиньей?

– Передай, – кивнула Серафима. – Что ты полная свинья, наглая и достаточно безграмотная. По тесту у тебя еле-еле три, я вчера как раз проверила. Всё, все свободны!

Не знаю, почему я сегодня утром так четко вспомнила тот «разговор о счастье». Может быть, потому что уснула с тягостным настроением, а проснулась ни свет ни заря с неожиданно легким, приятным, даже чудесным ощущением чего-то очень хорошего, что со мной вчера произошло. То звенящее оглушение, та минута, когда мир покачнулся и встал – только уже на другой какой-то отметке, то радостное, невероятное чувство – «я люблю» – мне не показалось. Это был крохотный осколочек счастья – в моем сумасшедшем, стремительно несущемся настоящем, где, к сожалению, не все происходит по моей воле и не так, как бы мне хотелось. Даже если я больше никогда его не увижу, я запомню это чудесное состояние, теплое, легкое, прекрасное. Тут не в чем разбираться. Оказывается, когда это приходит, его ни с чем не спутаешь. И никогда не скажешь: «Не знаю пока, не разобралась в себе». Это невозможно не знать. И это совсем другое, чем моя симпатия к Паше или к Виктору Сергеевичу. Отвечать на чью-то влюбленность и самой влюбиться – это совсем разные вещи. Теперь я это знаю.

Я шла в полной тишине. Хорошее время – раннее утро. Совсем не страшно. Сзади раздался какой-то треск. Я обернулась. Может быть, лоси? Главное, чтобы не волк и не Паша. Медведей у нас нет – не Сибирь, а вот волки есть. И еще есть один бешеный мальчик… Я замерла, прислушиваясь. Нет, это просто с треском отвалилась ветка.

Через некоторое время я услышала сигнал сообщения. «Ты где?» – спрашивал Паша. О, Господи, как же я от него устала. Зачем он так рано встал? Обычно дрыхнет в выходные, на завтрак не встает, воспитатели его и не трогают – себе дороже, начнет брыкаться, ругаться. А тут – вскочил! Во сне почувствовал, что я ушла. Вот это любовь! Жаль только, что мне она не нужна.

Что мне ему ответить? Ничего. Я отключила телефон. Если позвонит Виктор Сергеевич… Не буду думать. Мы собирались в монастырь, но после того, что со мной произошло вчера, мне с ним ехать не очень хочется. Хотя от Виктора Сергеевича вреда, конечно, меньше, чем от Веселухина.

Пока я шла, осенний лес просыпался. Тяжело полетели взъерошенные со сна галки, низко, хрипло каркала ворона, одна и та же, как будто сопровождая меня всю дорогу. Где-то далеко бесконечно куковала кукушка. Хорошо, если она имела в виду меня. Я считала-считала и даже сбилась со счета. То ли девяносто восемь, то ли сто три. Я согласна. Я не хочу быть старой, беззубой, но я хочу жить долго. У нас некоторые не верят в смерть, те, кто ее не видел. Говорят даже: «Мне кажется, я не умру». На полном серьезе говорят. А я знаю, что смерть есть. И она ближе, чем многие думают.

Я подумала – напрасно я не предупредила дежурного воспитателя, что ушла. По-хорошему нужно просить разрешения уйти в поселок или поехать в город. Никто этого не делает. Если не поймают – нормально. А вот если начнут искать – греха не оберешься. И мне сейчас предупредить, после всех событий последнего времени, стоило. Я включила телефон. Тут же увидела надпись: «Пропущенные звонки – 17, сообщения – 8». Можно даже не смотреть, от кого, не портить себе настроение. Я позвонила воспитательнице:

– Любовь Игоревна, это Руся.

– А, Брусникина! Что скажешь? Вчера, конечно, ты всем устроила… Зайди ко мне после завтрака.

– Хорошо, – ответила я. – Только я на службу иду, в поселок.

– А ты поверни и иди обратно. Не надо тебе в поселок, посиди дома, отдохни. Я все сказала. У тебя будут проблемы, имей в виду.

Я знаю, какие могут быть проблемы. Отберут телефон. Что еще? Запретят ходить на рисование, на танцы. И все из-за меня провалятся на конкурсе. А я буду сидеть в комнате и слушать, как Паша хочет провести со мной время в подсобке или хотя бы на заднем дворе, если я уж такая недотрога, говоря на очень-очень литературном русском языке.

Воспитательница нажала отбой. А я шла вперед и думала о несправедливости жизни. Я, конечно, виновата в чем-то, но не настолько. А в чем виновата моя мама, что так рано умерла? Или родители Любы, молодые врачи, погибшие, потому что какой-то египетский шофер решил обогнать в темноте на очень плохой дороге другого? Зачем он их обгонял? Почему умерла мама? Мне даже не сказали, отчего она умерла. Я не знаю, был ли у нее рак, или просто какая-то запущенная болезнь, или инфаркт. Теперь спросить некого, папа не помнит, я уже у него спрашивала.

Я перезвонила воспитательнице:

– Любовь Игоревна, разрешите мне, пожалуйста, пойти на службу. Мне очень нужно в церковь. У меня тяжело на душе.

– А у меня легко на душе? – спросила Любовь Игоревна. – Я сказала – возвращайся.

Вот и ответ. Не надо говорить правду. Если бы я сказала, что собираю в лесу листья или что угодно – палки, птичьи яйца, тетя Таня иногда посылает нас «за деликатесом», и те, у кого рука не дрогнет, разоряют гнезда, Любовь Игоревна ответила бы мне: «Ага, зайди потом ко мне». И я зашла бы потом. Но я вру, только когда просто иначе невозможно. Когда тебя уничтожит твоя же собственная правда. Правда – крайне неудобная субстанция. Ложь – ловкая, обтекаемая, с ее помощью можно приспособиться почти к любой ситуации.

Кто сейчас прав – Любовь Игоревна или я? Не знаю. Я уверена, что я ничего плохого не делаю. Если бы я жила дома, меня бы на службу отпустили. У меня так перевернута душа, так много всего произошло, я не знаю, к кому с этим пойти… Я не очень верю в Бога. Но если Он правда есть, то, кроме Него, меня вряд ли кто-то выслушает. И вряд ли сейчас я могу кому-то довериться. Разве что отцу Андрею. И то мне очень стыдно было бы рассказывать о Паше, очень стыдно. О Викторе Сергеевиче не так стыдно. А о Паше…

О том, как я вчера сдалась и он меня целовал, целовал, обнимал, совершенно не обращая внимания, нравится ли мне это, вжимая и вжимая в стену дома, пока мне уже совершенно нечем стало дышать. И пока сам он не затрясся. От чего? Понятно, от чего. Теперь мне понятно это слово. Красивое и неприятное одновременно. От вожделения. Это не любовь. Если ты делаешь плохо человеку, как ты можешь говорить, что ты его любишь? Поэтому он и повторял, как заведенный: «Я тебя хочу, я тебя хочу». И совершенно не спрашивал, что при этом чувствовала я и чего хотела.