Читать книгу "Миграции - Игорь Клех"

Таким свой город я не видел еще никогда, хотя и раньше нередко поднимался на его башни, холмы и крыши. Возможно, ощущения были обострены чувством потери — дело шло к окончательной разлуке. Это был мой личный «Дублин», так гениально воскрешенный когда-то ирландцем на бумаге — выторгованный Джойсом у судьбы на один нескончаемый летний день. Сто лет спустя в руках у меня оказалась видеокамера. И звуки города поймались на ее пленку, как мухи на липучку, жужжат, как насекомые в запертом спичечном коробке. Поднесешь к уху — и все вернется. Но ничего не возвращается.

Десять лет прошло, как я покинул Львов. Копилось долго, но произошло это так. Как-то вечером выходного дня я пытался перебраться с одной окраины города на другую. Почти миллионный город лежал в транспортном параличе. Первыми исчезли городские такси, отреагировав на пустоту в карманах населения и дороговизну бензина. Остатки общественного транспорта больше походили на жертвы кораблекрушения, а пора юрких турецких «пежо» на улицах еще не наступила. Вечер успел перейти в глухую ночь, прежде чем показался наконец один из таких летучих призраков — раздрызганный «пазик», едва освещенный и набитый пассажирами под завязку. На остановке к его передним дверям прицепился еще целый свисающий рой. К тому времени меня уже полтора часа дожидались на другом конце города. Жестами я показал шоферу, чтобы он открыл задние двери, и денежку на билет. Он кивнул, и с шипением открылись двери, куда с трудом можно было еще втиснуться, стоя на одной ноге. Чувство благодарности дернуло меня расплатиться с ним поскорее, и я попросил кого-то с передней площадки передать деньги. Уцепившийся обеими руками за дверной проем молодой мужик попытался взять их… зубами. Я так и застыл с украинскими «купонами» в вытянутой руке. «Хлопче, — сказал я ему тогда, — зубами не надо. Мы пока еще люди». В тот вечер я уже никуда не поехал, а вскоре уехал в Москву — как в прорубь головой, никто меня в ней не ждал. О личных мотивах здесь не место распространяться. Но та мизансцена на автобусной остановке стала для меня последней каплей. Я перестал соглашаться и прекратил сопротивляться.

На всех платформах и перронах Подмосковья и Москвы прогуливались наряды с автоматами за плечом или на груди. Но метро работало как часы, в кранах была вода, и все кругом разговаривали по-русски. Однажды электричка проскочила мою платформу без остановки — стоило пропустить ее, чтобы увидеть, какую головомойку устроили возмущенные пассажиры бедным кассиршам, захлопнувшим окошечки и схватившимся за трубки служебных телефонов. Мой рот непроизвольно разъехался в дурацкой улыбке до ушей, с которой я ничего не мог и не хотел поделать. Столько людей в одном месте, не желающих позволить, чтобы их опускали, я не видел давно.

Во Львове таких тоже хватало, но разлетаться по всему свету они стали еще в «перестройку». Нечто загадочное и даже неполитическое тому виной, когда на тротуарах городов перестают встречаться так называемые красивые люди (по выражению не то Гиппиус, не то Блока, на которого перестали оборачиваться на улицах Петрограда). Исчезают не как кошки перед землетрясением или крысы с корабля, как кому-то это видится, — просто бывают условия, в которых они не размножаются и не живут.

Реванш села и его пиррова победа над городом — тема, которую я всячески развивал в своих статьях, — тоже только часть правды. Нелюбовь, активная неприязнь, даже ненависть к городу — печальный факт самочувствия многих запоздалых выходцев из села (я был изумлен и даже ошарашен, когда глаза на этот факт мне открыли молодые львовские реставраторы). Блажен поэтому тот, кто сумел полюбить нечто чужое смолоду — город, язык или страну. Но и сами горожане часто не имеют иммунитета к эпидемии деурбанизации — упадку города, распадению тонких и сложных связей, расползанию тканей, которые есть только следствие.

В один из приездов во Львов в середине 90-х меня поразило обилие на улицах внезапно охромевших мужчин среднего возраста. Своим внешним видом (а хромота, да еще с палочкой, самый наглядный вид увечья) они как бы сигналили окружающим: я калека, не обижайте меня, пропустите без очереди, уступите место. Может, это началось, когда пожилые матери семейств стали тайком поднимать с тротуаров окурки для своих мужей-пенсионеров?

Если ты десятилетиями жил с водой в кранах по расписанию, то и к отключениям света легко привыкнешь. Все происходит незаметно и очень быстро. В Петрограде, Афганистане, Сомали или Грозном. Во Львове, к счастью, далеко не так драматично и, считай, бескровно, но оттого не менее наглядно. Потому что город пропитан овеществленной Историей, как губка, каждый дом в центральной части и старых районах сочится ею, каждый холм источает ее пряный аромат.

Пятьсот лет, начиная с пожара 1527 года, здесь не прерывалось каменное строительство. Вырос удивительной красоты организм, оттого что предки горожан, несмотря на конфликты интересов, умели договариваться между собой и действовать сообща. Вроде и учили нас этому в советских школах и дома, но как-то плохо: говорили одно, делали другое.

А ведь это азы экономики, цивилизации и культуры — вообще всего хорошего. Где этого нет, наступают одичание и немедленное обнищание — просто потому, что два соседа, два человека одной веры и даже происхождения, не способны или не хотят договориться друг с другом. И тогда, как Наполеон говорил, народ, который не желает кормить свою армию, будет кормить чужую. Или же вкалывать на чужом поле. Население Украины, десятая часть которого, только по официальной статистике, подалась в гастарбайтеры, лишь подтвердило это общее правило. На Кавказе, в Средней Азии, Молдавии дела обстоят и того хуже.

Гастарбайтеры сами-то работать умеют. Не умеют работать заработанные ими деньги — для этого нужны какие-то другие способности. Так вырастают просторные дома, в которых некому жить, которые некому продать, между которыми некому убрать кучи ничейного мусора. «Дикие» предприниматели захватывают первые этажи городов, выше которых хоть трава не расти — точнее, именно расти; карнизы и балконы — вались на голову, а штукатурка — сыпься. На центральной площади Львова все 90-е простояло два выгоревших многоэтажных дома — каких инвесторов вы заманите в такой город? Слава богу, на месте разукрашенных аляповатой рекламой руин один из банков построил наконец какую-то уродину. Возмущению безработных реставраторов и архитекторов нет предела — а пепелище что, было лучше? Сколько людей в цвете лет за это десятилетие вымерло в городе от безысходности? Сколько людей постарше, не столь чувствительных, дегенерировало, опустилось, спилось? Тяжело писать об этом, стыдно прибегать к пафосу, но замалчивание размеров происходящего было бы равносильно предательству.

Отчего-то самыми ломкими оказались тридцатилетние. Вспоминаю одного такого — молодого отставного офицера, вернувшегося из Крыма во Львов и за гроши служившего чьим-то личным шофером. Как-то в компании на мои нападки и инвективы он сказал: «Послушай, ну а ты вот, сидя в этих кабинетах, не делил бы пирог в свою пользу — не для себя лично, а для родных, близких?» Что я мог ему ответить? Во всяком случае, он заслуживал своей участи. Еще год-другой он побрыкался на «гражданке» и помер ни с того ни с сего, оставив жену с дочкой, окрещенной им как-то сдуру, по неопытности и невнимательности, в греко-католическую веру.