Читать книгу "Дорога в снегопад - Антон Уткин"

Сказав это, он, высоко подняв руку и показав всем голубую бумажку, обвел собрание сияющим лицом. Блестящие глаза его как бы говорили: «Не отстанем мы в благородстве от киржаков!»

Зинаиды Ивановны почему-то не было, зато была ее дочка — девушка, сестра лейтенанта. Она-то и приняла из рук парня голубую бумажку Все присутствующие захлопали в ладоши, а парень, все так же сияющий, сел на свое место.

«Музыкальный десант» исполнил еще две композиции, и мероприятие как-то само собой, согласно какой-то своей внутренней логике, подошло к концу. Снова на сцену взбежал Паша и взял микрофон:

— И еще раз разрешите выразить нашу благодарность, — он приложил руку к сердцу, — и сказать большое спасибо «Музкальному десанту», приехавшему к нам из Москвы.

Потом, когда угощали участников «Десанта», Алексей спросил у Паши:

— А детей-то чего так мало было?

— Да, понимаешь, — почесал тот затылок, — городская администрация была против нашего мероприятия. Это из ближайшей школы один класс пришел, а другим запретили.

— Почему же против? — изумился Алексей. — Это же военно-патриотическое мероприятие у вас.

— Не знаю, — грустно ответил Паша. — У нас же как? Больше трех не собираться. Так, что ли? Такая тема сейчас вроде.

— Так был же там представитель администрации, — заметил Стас.

— Это с районной администрации был мужик, — пояснил Паша, — с ними мы дружим. А то еще есть городская.

— Понятно, — отозвался Алексей, хотя ничего ему не было понятно.

Местные матери потянулись по домам, а Александровских матерей белая «Газель» повезла в Александровск. Ветераны сердечно простились с участниками «Музыкального десанта». Все они, разогретые поминальной водкой, вышли на улицу без верхней одежды и столпились вокруг микроавтобуса Графа.

— Приезжайте еще, мужики, — сердечно зазывал Паша, — а то просто так приезжайте. У нас тут авиаклуб есть, можно с парашютом попрыгать, если что.

— Приедем, — заверил Граф, и «Десант» тоже отчалил к своим пенатам.

Черные ели, присыпанные снегом, угрюмыми шеренгами стояли по обе стороны полотна; в полях дрожали огни нахохлившихся домов. Дорогу скрашивали песни коллективов и исполнителей, родственных «Музыкальному десанту».

— Танцуй, девочка, танцуй, кружись, девочка, кружись, держись, девочка, держись, это наша жизнь, — пел довольно известный в среде самодеятельной патриотической песни киевский «афганец». Незамысловатая мелодия этой песни подействовала на Алексея как анестезия. На приборной панели он высмотрел кнопку повтора и нажал на нее.

Минут через двадцать Граф не выдержал и хотел сбросить эту меланхолией закольцованную мелодию, но Алексей попросил оставить.

— Пусть играет, — сказал он. — Я прощаюсь со своей любовью… Понимаете, прощаюсь с любовью.

Все понимающе задумались, и в салоне воцарилась тишина.

Граф летел на своем «Фольксвагене» по пустым белым дорогам, как будто опаздывал на свидание. И только Московская кольцевая, уныло стоявшая в обоих направлениях, смирила наконец его пыл. По-черепашьи они вползли на МКАД и отжали себе место в клубящейся выхлопными дымами бескрайней карусели.

* * *

В Москве тоже наступила зима — мучительная, невыносимая, мокрая. Все без исключения — и праведники и грешники — в полной мере ощутили те самые последствия всеобщего потепления, в которое так долго отказывались верить с узколобой себенаумеевщине пензенского мужика. Фонари зажигались в три пополудни, в сумерках выглядели желтыми пятнами, но по мере того как сгущалась тьма, их лампы белели, будто от злости. Обнаженная земля из последних сил ждала снега, но он не шел, а капал, и те охлюстки, которыми все же снисходили небеса, таяли еще в воздухе, и, смешанные с песком, его остатки тут же схватывались морозом. Красавица-роща белела кусками, будто прикрытая изорванной заячьей шубейкой, на тропинках лежал серый бугристый лед, и казалось, что березы дрожат от унижения под холодным, резким, грубым морозным ветром, как дрожала бы Пенелопа от прикосновений распоясавшихся женихов.

Алексей не жил, а думал. Возвращение в Эдинбург к работе стало казаться ему самым естественным исходом. Несколько дней его средневековая квартирка на Королевской миле представлялась милым и обетованным местом, свидание с которым разгонит печаль и приведет в порядок ум. Он вспоминал сахарную улыбку Химического Али, манеру Джонатана смешно дергать плечом и даже едва заметно улыбался при этих воспоминаниях.

Однако при мысли о Рослине сомнения брали его. Смутно он понимал, что ему тяжело будет поехать туда. Ведь когда он был там весной, будущее рисовалось таинственным и прекрасным, точно он выполнил непростой урок, данный ему, как сказочному герою, неперсонифицированным злым царем, и отныне он должен быть свободен. Теперь же получалось, что кто-то, кто говорил с ним тем вечером в сумерки, обманул его, или сам он принял шелест вязов за голос, дающий обещания.

Приглядываясь к себе, с каким-то брезгливым интересом он поймал себя на мысли, что за те пять месяцев, которые провел уже дома, исподволь мимикрировал под среду. Его, встречаемого овациями в очень уважаемых учебных заведениях мира, взгляд милиционера, тупого неотесанного парня, случайно останавливавшийся на нем, заставлял чувствовать робость и неуверенность. Он, имевший возможность в Эдинбурге переброситься дружеским словом с любым продавцом тех магазинов, которые обычно попадались ему на его маршруте от дома до работы, теперь стоял в «Пятерочке» в бесконечной единственной очереди-гусенице, закипая от праведного гнева, в то время как простаивали целых четыре кассы, но по какой-то странной солидарности с остальными молчал, терпел и не возмущался.

Он наметил отъезд на пятнадцатое января, чтобы побыть в Новый год с матерью, и съездил на кладбище к бабушке. Было ветрено, и березы, которыми оно поросло, тяжело раскачивались, то сходясь, то расходясь кронами где-то высоко над могилами, и этот беспокойный ветер, казалось, выдувал из головы все мысли.

* * *

Все, что еще связывало его с Кирой, было обещание позвонить Гоше. Узнав о том, что мать его будет теперь жить на Барклая, он стал пропадать теперь уже из этого дома, временно поселившись у одного из своих товарищей.

Алексей позвонил Гоше и пригласил его встретиться после уроков. Немного поразмышляв, они сошлись на «Горбушке». К половине четвертого Алексей приехал на «Багратионовскую».

— Да не надо в кафе, — отказался Гоша. — Не хочу. Что еще за буржуазность, — буркнул он.

— Ну, хорошо, — согласился Алексей, они вошли в сквер перед фасадом бывшего кинотеатра «Украина» и остановились под высоким кленом у скамейки, наполовину заваленной бурой листвой вперемешку со снегом.

— Ты знаешь, — сказал Алексей, — твой отец попал в беду.

— Я знаю, — тихо отозвался Гоша.

— Понимаешь, — снова заговорил Алексей, проследив тихое движение детской коляски, которую катила мамаша с каким-то отрешенным от города лицом, — ты хотел исправить этот мир, наказать его, а он, оказывается, способен наказывать сам себя. И что мы должны делать в таком случае — добивать или проявить сострадание?