Читать книгу "Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович"

На всякий случай она позвонила из бюро Владеку с просьбой, чтобы он как врач зашел к семи. Если бы она могла тогда представить себе, как это было необходимо! Несмотря на массу работы и новые придирки со стороны панны Стопиньской, она освободилась бы тотчас же.

Обо всем она узнала только по возвращении домой. При виде Литуни у нее вырвался испуганный крик: глаза были красные, отекшие, из вздувшихся складок век сочился гной. Она испугалась, что панна Зося по ошибке промывала глаза Литуне чем-то другим, но через несколько минут пришел Владек. Он даже не осмотрел ребенка и сказал:

— Одень ее, Анка, скорее, — нужно ехать в клинику.

— Езус Марья, Езус Марья, — бессознательно повторяла Анна, лихорадочно одевая Литуню, — что это такое, что это?..

Специалисту в клинике было достаточно одного взгляда. Несмотря на это, он приготовил препарат и исследовал под микроскопом. Сомнений не было.

— Гонорея, — сделал он заключение.

Владек начал говорить быстро и громко. Он убеждал, что это первоначальная стадия, что о потере зрения не может идти и речи, что все свидетельствует о легкости спасения зрения…

Анна всматривалась в него широко раскрытыми глазами. Она слышала глухой звук его голоса и видела, что он смертельно бледен.

Это было последнее, что она помнила. Она потеряла сознание.

Сознание вернулось не сразу. Она лежала на жесткой кушетке, покрытой клеенкой. В воздухе чувствовался запах каких-то медикаментов. Она вдруг узнала склонившееся над ней лицо врача в белом халате и вспомнила все: у Литуни гонорея. Анна хорошо знала, что это значит: в девяноста девяти случаях из ста — слепота.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.

— Спасибо, — ответила она. — Я встану.

Она тяжело поднялась и окинула взглядом кабинет. Белые часы между окнами показывали двенадцать.

— Где мой ребенок? — спросила она.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — мягким голосом сказал доктор. — Мы договорились с коллегой Шерманом поместить вашу девочку у нас в клинике. Заболевание серьезное и требует постоянного медицинского наблюдения. И я могу вам поручиться, что здесь позаботятся о ней. Мы сделаем все, что в наших силах. У нее отдельная палата и есть все необходимое. Коллега Шерман сейчас с ней.

— Боже, Боже…

— Вы даже можете получить разрешение находиться при ней ночью. Мы поставим вторую кровать. Я позабочусь об этом. Сейчас, однако, вы должны взять себя в руки. Я должен получить от вас подробную информацию, касающуюся историю болезни.

— Я к вашим услугам.

Доктор вынул большой разграфленный лист и начал писать. Имя, фамилия, даты… Подошел Владек и сообщил, что Литуня уснула.

Несмотря на позднее время, Анна поехала домой и, быстро собрав самые необходимые вещи, вернулась в офтальмологическую клинику. Она не спала всю ночь, а утром позвонила в бюро, попросив Минза об освобождении на какое-то время от работы по причине тяжелого заболевания ребенка. Минз расспросил, в чем дело, и, узнав, что ребенок в клинике, заявил, что опека Анны представляется ему ненужной и поэтому он освободить ее не может.

Она была бессильна. Она не могла вопреки решению директора не выйти на работу. Это означало бы потерять должность, а значит, и лишиться единственного и такого необходимого сейчас источника существования.

Начались самые тяжелые дни. Масса работы в бюро и граничащее почти с невозможным усилие сконцентрировать мысли на экскурсиях, гостиницах, рекламациях и заказах. Люди спешили, путешествовали, развлекались, требовали удобств, устраивали скандалы из-за мелочей, а знал ли кто-нибудь из них, что там в серой угловатой и огромной массе громоздящегося бетона есть маленькая келья, где день за днем слепнет самый дорогой на свете человечек, цель и смысл, значение и содержание всей Вселенной!

С глазами Литуни становилось все хуже. Коричневые тягучие капли лекарства сплывали по бледному личику из запухших век, через которые невозможно было догадаться о существовании двух огромных голубых звезд, двух солнц, двух источников радости, счастья и всего, для чего еще стоило жить. Каждый день крохотное тельце пылало от безжалостной температуры. Она подымалась всегда через три-четыре часа после укола. В слабую мышцу, в голубые вены, в которых лихорадочно пульсировала кровь, вводились жесткие толстые иглы. И температура — это единственная надежда на спасение.

Это повторяли все. Над белой кроваткой в темной больничной палате склонялись серьезные безразличные головы все новых и новых врачей. Владек забросил собственную практику. Целыми днями он бегал, чтобы собрат коллег на консилиум, сам сидел возле ребенка или в соседней комнате переворачивал горы присланных авиапочтой медицинских журналов и писем от зарубежных светил. Анна знала, что он не может нести ответственность за то, что случилось, однако чувствовала обиду на него, неразумную, острую обиду, которая перерождалась почти в ненависть с каждым ухудшением состояния Литину.

В такие минуты Анна совершенно не могла справиться с отчаянием. Она падала на колени перед безоружными врачами, билась головой о стену, до крови прокусывала пальцы, а ночью лежала крестом на холодном полу и сгорала в страстной молитве.

С утра она тащилась в бюро, обессилевшая, ошеломленная мерой своего терпения, силой ночных заклинаний, покорностью перед своими дерзкими браками.

Прошла неделя, а она даже не заглянула домой, даже не вспомнила о Марьяне и, когда однажды он пришел вечером в клинику, обменялась с ним лишь несколькими словами, изумленная тем, что он осмелился отрывать ее от ребенка даже не секунду, он, чужой, безразличный человек, слабая тень не имеющего значения прошлого.

Она не могла занять свое внимание ничем, что не было связано непосредственно с болезнью Литуни. От Владека она узнала, что Зосю положили в дерматологическую клинику, что она сама серьезно больна и что, в сущность, ее нельзя обвинять, так как, если бы она догадывалась о своей болезни, наверное, сразу же призналась бы и не заразила бы Литуню. Владек так говорил о Зосе, точно хотел ее защитить перед Анной, а Анна даже забыла о ней. И вообще во всем этом она видела не боль и обиду за Литуню. не угрожающую ей слепоту, а себя над пропастью, свою ответственность перед самой собой и в этом собственную трагедию.

Спустя две недели началось неожиданное ухудшение, и снова созывались Консилиумы. Качали головами, спорили, хватали друг друга за пуговицы, обменивались латынью. И в конце концов, объявили Анне, что ситуация безнадежна: ребенок потеряет зрение.

Она не верила. Приговор приняла совершенно спокойно, потому что не могла верить. Она ждала чуда, ждала так, как ожидают чего-то, что обязательно должно произойти.

Поздним вечером пришел Щедронь, пришел без приглашения. Ворчливо поздоровался с Анной, обменялся несколькими словами с Владеком, минуту-другую постоял возле кроватки и сказал:

— Возьму для анализа кровь.