Читать книгу "Подражание королю - Светлана Климова"

Полное молчание. То, что находилось в двадцать третьей, больше не производило шума, достаточного, чтобы включить чертову подслушивающую машинку.

Македонов вернулся?

Этого не могло быть. Если бы это случилось сегодня, Степан дал бы нам знать, что кто-то входит в тамбур. Да и зачем ему таиться? Тогда кто? Или же это попросту дурацкие шутки слишком чувствительного микрофона? Но шаги я слышал совершенно отчетливо. Соседи не имели к этому отношения, все происходило в квартире у меня над головой.

Я выключил приемник, поднялся и протопал на кухню с так и не зажженной сигаретой в кулаке. Там я сел на холодную как лед табуретку, закурил и стал слушать, как шумит в трубах вода.

Потом она прекратила шуметь.

Глава 4

В семь я был на ногах. Не открывая глаз, выполз на кухню, поставил чайник и сунул на горелку кастрюльку с овсянкой.

Пока я умывался, до меня дошло, что Степана со мной больше нет, сам же я овсянку на дух не выносил. Так что вместо английского брекфеста я залился под завязку кофе с парой бутербродов, закурил и впал в задумчивость.

В делах моих по-прежнему царило запустение, но это было еще полбеды.

Получив отчет, мой шеф только сдавленно зарычал. Спасало меня одно — с утра до вечера Таврюшенко мотался как соленый заяц. Но теперь этому пришел конец. Кто бы там ни был арестован по делу Дровосека, в следствии наступила новая фаза, и кровь из носу. надо было предстать пред светлые очи начальства.

Не вставая с кухонного табурета, я протянул руку и щелкнул клавишей «Панасоника», который притащил с собой в кухню. Настройка оставалась прежней, но на 106,3 ничего не было, как и следовало ожидать. «Клоп» безмолвствовал, а значит, и двадцать третья молчала. Почему-то это меня не обрадовало.

Между тем в восемь ноль-ноль мне надлежало сменить на посту Кузьмича, отзвонившего свои сутки, и ничего не оставалось, как спуститься, упасть старику в ноги и уломать продержаться на вахте хотя бы до половины третьего. Уж к двум-то я ухитрюсь удрать из следственного управления и вернуться.

На такой случай у меня была запасена бутылка «Черносмородиновой горькой», и хотя я не сомневался, что она возымеет действие, Кузьмич, конечно, по обыкновению, покуражится, ссылаясь на неотложные дела, больное сердце и на то, что нагрузки ему категорически запрещены медициной.

Прикинув, я добавил к «Горькой» еще кое-что, чтобы у Кузьмича не возникло надобности отлучаться, оделся и съехал вниз. Старик поначалу возмутился, но, как и ожидалось, все-таки дал себя уговорить. Я поклялся, что в начале третьего буду как штык, мы выкурили по сигаретке, а напоследок Кузьмич поинтересовался, что, по моему мнению, мог делать в доме спозаранку участковый Домушник, тем более что сам он не видел, чтобы тот входил в подъезд. Не ночевал же здесь старший лейтенант, в самом деле?

Я пожал плечами, изображая, в меру способностей, недоумение. Не отнимешь — вохровский навык крепко сидел в старике. Память и глаз его не подводили, так что за подъезд я мог быть спокоен.

— Да, — вдруг спохватился Кузьмич, — вот что еще…

— Потом, — ответил я. — Кузьмич, дорогой, погибаю. Извини. Я побежал.

На улице мне пришлось поднять воротник и потуже задернуть молнию куртки. Вот тебе и апрель, месяц нежной зелени… Туман доедал снег всю ночь, но так и не управился к утру. Сопливый призрак гриппа назойливо витал над сонной толпой в троллейбусе.

На полпути в прокуратуру я сообразил, что, проснувшись, мне первым делом следовало бы позвонить Сабине и сообщить Домушнику о том, что я слышал вчера вечером. По крайней мере было бы с кем разделить ответственность. Но я не сделал этого, потому что и сам не был вполне уверен в реальности услышанного.

Это могло оказаться все что угодно — наводки, шорохи сквозняков в лопастях кондиционера, отзвуки соседских шагов…

Стоп, сказал я себе. Какие такие шаги? Справа от двадцать третьей — Сабина, снизу — ваш покорный слуга, сверху… А кто, собственно, у нас сверху?

Именно этот вопрос я и обязан был задать Кузьмичу. Кто-кто, а уж он наверняка и видел, и запомнил нового жильца, а по умению в двух словах дать исчерпывающую и ядовитую характеристику старику равных нет.

Решив, что Кузьмич никуда не денется, а Сабина, судя по тому, что Домушник покинул дом, провела ночь спокойно, я вошел в серое здание на бывшей улице Народных комиссаров и поднялся на третий. Лицо у меня было бесстрастным и деловитым, как у прожженного лондонского стряпчего, однако я достоверно знал что Гаврюшенко неминуемо сдерет с меня шкуру. И произойдет это в ближайшие четверть часа.

Так оно и вышло, и до половины второго я горбатился над клавиатурой, загоняя в компьютер всякого рода бумажный мусор, а в промежутках пытался разнюхать, кого же все-таки взяли по делу Дровосека.

Это оказалось посложнее бинома Ньютона. Информация о подозреваемом была заблокирована со всех сторон, и даже место его содержания было окутано таким мраком, будто загребли не обычного отечественного маньяка, а как минимум Железную Маску.

Потолкавшись в курилке и наслушавшись трепа, а затем сопоставив жалкие крупицы истины, которые удалось выудить, я пришел к выводу, что вопреки фанфарам с этим типом что-то не очень клеится. Знаем мы эти штучки. Когда следствие зашло в тупик, подняли банки данных, раскопали среди проходивших по тем или иным серьезным делам фигуранта, который был замечен в намерении чего-то кому-то оттяпать, а теперь, заполучив его, чешут в затылках, как бы выколотить из него «сознанку».

То-то Гаврюшенко матерится сверх обычного и сидит у себя мрачнее тучи, когда следовало бы ходить именинником.

Единственное, что удалось выяснить достоверно, — следователь Трикоз никакого отношения к задержанию и получению информации о подозреваемом не имел и впредь иметь не будет, так как в понедельник отправлен в командировку в Ростов по совершенно другому делу. А это означало, что показания Сабины не сыграли никакой роли в ходе расследования, и одному Аллаху известно, хорошо это или плохо. Скорее всего протокол мирно покоится в ящике рабочего стола Трикоза, и помнит ли о нем задерганный Гаврюшенко — еще вопрос.

В половине второго, сочтя, что довольно послужил отечеству, я бесшумно слинял, наказав своей трудолюбивой однокурснице Люське отвечать на расспросы, что, мол, побежал перекусить и вот-вот вернется. Часов до четырех эта липа сгодится, а там и конец рабочего дня.

Когда я, не опоздав ни на минуту, вкатился в подъезд, Кузьмич меня положительно изумил. Впервые я видел его в таком виде на посту. Не сказать чтобы и раньше обходилось без греха, но это было нечто экстраординарное. Язык у него заплетался, он нес какую-то ахинею, а временами порывался исполнить любимую песню своей молодости. Это почему-то оказалась «Гляжу как безумный на черную шаль».

Я заглянул за барьер — в бутылке «Черносмородиновой» оставалось на два пальца. Доза явно превышала возможности Кузьмича. Собственной рукой я лишил себя источника достоверной информации. Однако жалеть об этом было поздно. Обняв старика за поясницу, я вывел его на воздух, застегнул бушлат, покрепче нахлобучил на седые вихры офицерский треух и вручил сумку, в которой тот приносил еду. Время, слава Богу, было самое спокойное, поэтому вся эта сцена шла при пустом зале. Затем я повернул Кузьмича лицом к его пятиэтажке, после чего ему оставалось только благополучно пересечь двор, и сказал: «Поехали!»