Читать книгу "Аромат рябины - Ольга Лазорева"

— Что это было? — немного недовольно поинтересовался Валентин.

— Скоро твоя душа станет намного более восприимчивой, и ты сможешь общаться при помощи образов, что очень облегчит понимание. — Глаза ангела потеплели и отчего-то погрустнели. — Почти у всех людей это умение отсутствует, потому что мир устроен так, чтобы в нем было как можно больше загадочного и таинственного. Иначе люди перестанут размышлять, и движение прекратится. Позже ты сам поймешь, что все тайны мира созданы людьми искусственно из-за перепутанной информации и, вследствие этого, искажения смысла явлений. Но учти, что, научившись мыслить образами и передавать их, ты приобретешь новые источники боли и страданий. Ты привык, что образ горя — это перекошенное лицо с полными слез глазами, своего рода маска, но истинное горе — это прежде всего тяжелая мучительная энергетика, которая сжигает душу. И ты станешь воспринимать ее во всей полноте.

— Не хочу! — сказал после паузы Валентин.

— Душа растет и совершенствуется только через боль. Другой путь отсутствует. Таков порядок вещей.

— Но ведь у меня нет тела, — возразил Валентин. — Что же будет болеть?

— А разве мы говорим о физической боли? Вспомни, от чего ты сильнее мучился: от боли в ушибленном пальце или от предательства, жестокости, обиды? Душа болит в сто, тысячу раз сильнее, чем ушибленный палец.

Ангел замолчал. Валентин тоже. Он сидел неподвижно, прислушиваясь к себе. Он словно все глубже проваливался в себя самого, и сознание не ставило никаких преград этому движению внутрь. Его охватил страх от силы и яркости своих эмоций. Такие бури были ему незнакомы, сила чувств захватила и понесла неведомо куда. Валентин окончательно испугался и неимоверным усилием воли заставил себя выйти во внешний мир. Он переключил все свое внимание на окружающее пространство и тут же столкнулся с яркими глазами ангела.

— Я должен покинуть тебя, — сказал ангел. — Пришло время твоего одиночества.

«Он покинет меня! Ну-ну, — мелькнуло в голове Валентина. — И я, видимо, мгновенно очнусь от комы на больничной койке. И все это, наконец, закончится».

Ангел засиял ярче, но промолчал.

«Но вдруг я действительно мертв? — продолжал размышлять Валентин. — Тогда я, или то, что от меня осталось, то есть моя душа, будет бродить по свету сорок дней, как положено, а уж потом улетит на небо. То-то я все еще здесь в таком странном состоянии!»

— А правда, что через сорок… — начал говорить Валентин, поворачиваясь к ангелу и сталкиваясь с пустотой.

Ангел исчез.

Валентину на мгновение стало страшно, но чем дольше он находился один, тем ему почему-то становилось легче. Он словно таял в красоте окружающей природы, и его страх таял вместе с ним. Сознание фокусировалось на отдельных картинках, словно луч солнца выхватывал из темноты части одного невидимого целого. Вот очень ярко возникли две бабочки, порхающие над раскрытым цветком шиповника; вот ветка сирени закачалась от ветерка, и листья заиграли всеми оттенками зелени от перемещающихся солнечных бликов; вот бронзовка зависла над травой, сверкая, как необыкновенной красоты золотисто-зеленый живой изумруд; вот черная блестящая жужелица упала на его синие джинсы и поползла по колену. В какой-то миг эти картинки слились, затем вновь разъединились, словно его сознание складывало свою собственную мозаику. И, наконец, мозаика сложилась. Валентин увидел новым для него внутренним зрением ошеломляющие своей красотой и разнообразием образы деревьев, цветов, трав, птиц, даже маленьких жучков, всего-всего, что окружало его и чьей частицей он стал в этот миг. Все это сливалось в один, абсолютно прекрасный и единственно возможный образ Природы, какой ее задумал Творец. Валентину захотелось только одного: упасть к ногам Создателя и выразить ему свое восхищение. В прежней жизни никогда и ничего подобного испытывать ему не приходилось. Сознание неуклонно менялось, чувствительность обострялась. Ликование маленькой ромашки, на которую, наконец, упал солнечный луч; острая радость воробья, поймавшего муху; вспыхнувшая и тут же погасшая боль этой мухи; смятение жучка, придавленного упавшей веткой, — все это и многое другое мгновенно и беспрепятственно входило в душу Валентина, но он пока не умел защищаться от этого. С ужасом он думал о том, что ему, рано или поздно, придется столкнуться с намного более сильной и сложной энергетикой людей. Утешением служило лишь то, что примерно через сорок дней все это должно было закончиться, и он, как положено, перейдет в другой мир. Он решил считать закаты, чтобы определить, когда подойдет его время. А до этого стараться не соприкасаться с энергетикой людей.

Но внезапно все изменилось. На Валентина неизвестно откуда налетел такой шквал отчаяния и боли, что он на мгновение оцепенел от невыносимого страдания, заполнившего его до отказа. Боль не прекращалась. Она лилась непрерывным потоком, и Валентин, понимая, что ему не избежать ее, инстинктивно устремился к источнику этой боли. Он, сам не зная как, оказался дома, в Томске, в своей комнате, и тут же увидел мать, которая лежала на полу без движения. Валентин устремился к ней, но проскользнул мимо и остановился в недоумении и страхе. В этот момент дверь в комнату распахнулась. Вбежала соседка, тетя Нюра, а за нею — врач и медсестра.

— Ей сейчас сообщили, что сын умер, — сквозь всхлипывания говорила тетя Нюра. — Я у нее как раз и была, когда позвонили.

Врач уже хлопотал над распростертым телом, что-то тихо и быстро говоря медсестре. Она послушно кивала и уже набирала лекарство в шприц. Через несколько томительных минут после укола мать Валентина наконец-то пришла в себя. Она судорожно вздохнула и открыла глаза. И тут же начала плакать.

Валентин сжался в углу комнаты, изнемогая от невыносимых ощущений. Он мгновенно впитывал все, что чувствовали находящиеся рядом люди. Они с избытком излучали боль, отчаяние, страх, недоумение, возмущение, сострадание. И все это Валентин вбирал в себя и не умел этому сопротивляться. Особенно доставалось от матери. Поток ее отчаяния и ужаса был настолько мощным, что перекрывал остальные эмоции и заполнял душу Валентина до отказа. Его просто разрывало изнутри. И эта чужая боль, пришедшая извне, мгновенно становилась его болью, невероятно острой и мучительной. Он пытался подойти к матери, сказать ей, что жив, что находится рядом, но ничего не получалось. Его никто не видел и не слышал. Мать тем временем перенесли на диван. Медработники, оказав необходимую помощь, ушли. В комнате осталась тетя Нюра. Она сидела на краешке дивана и, как могла, утешала несчастную. Та, закрыв лицо руками, рыдала, как сумасшедшая, и повторяла только одно:

— Сыночек, сыночек, сыночек…

Валентин мучался одновременно с матерью ее мукой, но потом его страдания усилились от сознания собственной беспомощности. Он был здесь, рядом, все слышал и все видел, но ничего, абсолютно ничего не мог предпринять и изменить. Это сводило с ума. Он был готов вновь закричать, но понимал, что это бессмысленно.

Постепенно мать забылась, по-видимому, от действия введенного лекарства, в каком-то оцепенении, похожем на обморок, и Валентину сразу полегчало. Боль, правда, оставалась такой же сильной, но по крайней мере больше не было периодических неконтролируемых скачков отчаяния, которые били его, словно удары ножа.