Читать книгу "День поминовения - Сейс Нотебоом"

Повторение того, что уже было. Сосиски, Saumagen, шпиг, Hand/case, домашний сыр. Он вспоминает, как был здесь в прошлый раз и как, словно околдованный, ушел отсюда. Как это назвал Арно? Ах да, похищение Артура. Его похитили, а потом снова отпустили. Хотя выкупа никто и не заплатил. Он смотрел на своих друзей. И все то время, что пролегло между «тогда» и «сейчас», снова поблекло и исчезло, монастыри, храмы, дороги, все это сжалось в маленький комочек, и получилось, что Артур в тот раз отсюда ушел, а теперь сюда же вернулся. Япония находилась где-то внутри его тела, но сейчас он не мог ее там найти.

Виктор разглядывал поданный ему фаршированный свиной желудок.

— Прямо как мрамор. Работа могучих сил природы. Свинью расчленили, морду с пятачком разрезали на кусочки, губы, щеки, ноги, желудок, все сложили в совершенно другом порядке, а рядом положили картофелину, которая ранее не имела чести быть знакомой с нашей свиньей.

— Вы забыли о соляном прииске, — сказал господин Шульце. — А также о перечном дереве, о лавре и виноградной лозе… Здесь собрался воедино весь мир, мир без прикрас.

— Изумительно, — отозвался Виктор. — Сначала порядок, потом хаос, потом снова порядок.

— Хаос… — произнес мечтательно Арно, но его перебила Зенобия:

— Арно, ты опять завел свою пластинку! — И добавила, обращаясь к Артуру: — Он тебе еще не рассказывал, что на самом деле ты невидимка? Мистика плюс наука — это еще терпимо, вернее, этого не запретишь, нынче такое сочетание встречается даже в самых благородных семействах… Божественный промысел и тому подобное. Когда о Божественном промысле толкуют люди, понимающие суть вопроса, я прощаю им их маленькие странности. Но от романтики, пожалуйста, увольте. А мой любезный зятек едва прочитает что-нибудь о хаосе, или о частицах, или о непредсказуемости материи, так, глядишь, его уже и понесло. Для него это сплошная поэзия. Но, увы, плохая. Как ты в последний раз выразился? Вселенная была испорчена в час сотворения человека! В этот час она лишилась своего изначального священного единства, своего идеального равновесия. Арно! Ты что угодно превратишь в сказку.

— Это из-за тебя, — ответил Арно. — А что плохого в сказках? К тому же все прекрасно сходится, никакого противоречия. Изначально мир был целен и совершенен, а мы его испортили и столкнули с магистрального пути. Теперь мечтаем все вернуть на прежние места, причем об этом мечтаю не только я, жалкий лирик, но и твои собратья по науке. Но уже поздно!

— Не все собратья, не все.

— По поводу этого хлеба тоже можно сказать многое, — произнес Виктор. — Он тоже вот-вот отойдет в прошлое. Вот посмотрите.

Он поднес кусок хлеба к лампе.

— Такой хлеб в России до сих пор едят в деревнях, — сказала Зенобия.

— Он цвета земли.

— Разумеется. Только нам не нужно совершать еще этот кружной путь через хлебопекарню. Земля с зародышами пшеницы, перемолотая жерновами. Это мы и есть.

К столику подошел господин Шульце:

— Что-то не так?

— Все в порядке.

— Я заказываю этот хлеб в Саксонии. Малюсенькая пекарня, в точности как в средние века. Старинный рецепт. По вкусу очень подходит к сыру из Пфальца. Но большинство моих гостей не решаются его есть. По-моему, боятся. Слишком уж резкий запах у сыра.

— В средние века от людей тоже исходил резкий запах, — сказал Виктор, — так что других запахов они не замечали.

— Принесите мне, пожалуйста, «Хефе», — сказала Зенобия, обращаясь к Шульце.

— Ах, фрау доктор, вы ведь еще и вино пьете!

— Ничего не могу с собой поделать. Вспомнила вдруг Галинского. С мной всегда так бывает, когда мой зятек принимается рассуждать о прозрачности.

— Ни о чем я не рассуждаю.

Зенобия махнула рукой в сторону угла, где раньше сидел старик Галинский.

— Вспоминает ли его кто-нибудь еще…

— Я вспоминаю, — сказал господин Шульце.

Разговор вдруг оживился. Заговорили о том, что от смерти все равно никуда не денешься, и о том, что сталось со скрипкой Галинского, и о коротенькой статейке про него в газете «Тагесшпигель», и о войне — как ему удалось ее пережить?

Артур размышлял о звучании скрипки, в свое время поразившем его в каком-то берлинском ресторане, то ли в «Кранцлерс», то ли в «Адлоне». Если кому-то или чему-то ведомо, как лучше всего исчезнуть из этого мира, то только музыке.

— Он наверняка пережил войну так же, как и я, — сказала Зенобия. — Война — это ожидание. Мы все сидели и ждали, когда же это кончится. Ну вот и кончилось.

— Compassio.

Com-passio, со-страдание. Это слово произнес Арно. Или он сказал Mitleid, сочувствие? Есть ли разница между Mitleid и compassio?

Артур спросил об этом у Виктора.

— Mitleid — это тоже сострадание, но еще с примесью любви и жалости. Плащ, которым ты укрываешь ближнего. Как святой Мартин. По-голландски mededogen.

— Именно это я и имел в виду, — сказал Арно. И попытался произнести по-голландски: ме-де-до-хен.

— Но при чем тут сострадание? Кому и чему мы должны сострадать? — спросила Зенобия.

— Прошлому. И этому хлебу. И Галинскому. Тому, что отмирает, тому, кто умирает. В последнем разговоре с…

Арно взглянул на Артура.

— С Элик. Говори, не стесняйся!

— Да, в последнем разговоре с Элик мы как раз говорили об этом. Она рассуждала о бесчисленных книгах, которые ей предстоит прочитать, об именах, фактах, ведь в библиотечных хранилищах свалена уйма безжизненной информации… что это в общем — то разновидность сострадания — взять и изучить все это. Она абсолютно не сентиментальна, но мне показалось, она искренне страдает от того, что столько знаний и памяти похоронено в бумагах, архивах, ей бы хотелось обладать волшебной силой и оживить мертвое знание… и одновременно вечная дилемма — ведь прошлое никогда не увидеть таким, каким оно было, мы пользуемся и злоупотребляем им для достижения собственных целей, пишем книгу или исследование, надеясь отыскать правду, но все равно создаем конструкцию, которая оказывается ложью. Прошлое раскрошилось, и всякая попытка слепить из крошек целое…

— Короче говоря, ничто не вечно, — сказал Виктор, — но прошу меня простить, я вовсе не люблю ругаться.

— Мой сыр вымирает, — произнес господин Шульце, — и мой хлеб вымирает, да и фаршированные свиные желудки тоже долго не протянут. Галинский уже никогда больше не будет играть на скрипке, хотя всю жизнь только этим и занимался, так что в борьбе с быстротечностью бытия остается одно средство — всемирно известный яблочный пирог господина Шульце. Это пища богов, так написали в прошлом году в журнале «Файншмекер»,[45]а боги бессмертны, вам это известно лучше, чем мне.