Читать книгу "Хроники Проклятого - Ян Валетов"

Прокуратор ткнул рукой в сторону десятника, так и оставшегося стоять между игемоном и носилками, откуда выглядывала Прокула.

– Как тебя зовут, солдат!? – голос игемона сорвался на рык.

Бритое лицо пошло пятнами, вислая щека дергалась, и на ней белой линией нарисовался шрам, полученный Понтием много лет назад.

– Лонгин, – отозвался солдат хрипло.

– Откуда ты?

– Я каппадокиец!

– Отныне, Лонгин, ты сотник! – приказал прокуратор, оскалившись не хуже собственного коня. За тонкими бледными губами игемона скрывались крупные желтоватые зубы.

– Благодарю, прокуратор! – выдохнул новоявленный центурион, бледнея от счастья.

Правая рука его описала полукруг и ударила в грудь, где сердце.

– Славься, игемон!

Пилат Понтийский снова обратил свое лицо к пленнику и лик его был так нехорош, что Прокула, видевшая своего мужа в гневе не раз и не два, повела плечами, поеживаясь.

Даже в день, когда Тиберий назначил его на место Валерия Грата, Пилат не был таким. Он был зол, он рычал и крушил дорогие египетские вазы, он в приступе гнева избил до полусмерти подвернувшегося под горячую руку раба, но даже тогда он не так пылал ненавистью! Годы, проведенные в постоянно бунтующей Иудее, изменили его, а власть дала возможность не только безнаказанно убивать, но и не скрывать своих чувств. Что из того, что Пилата ненавидели евреи, если он ненавидел их в тысячи раз больше? Иудея была местом ссылки – Прокула чувствовала это и сердцем и телом. Каждый прожитый здесь день старил ее, она видела столицу империи во снах, и когда видения были особенно ярки, тоска по цветущему, прекрасному Риму становилась нестерпимой.

Она ненавидела эту страну, как и ее супруг, и много бы отдала за то, чтобы вернуться. Но Тиберий, несмотря на старость и страшную болезнь, пожиравшую старого распутника изнутри, был осторожен, как волк, и умен, как ворон. Да и советчик у него был хорош – префект его личной охраны, преторианцев – Сеян, которого император слушался почти во всем, что касалось политических назначений. Как, впрочем, и политических убийств, коих в столице не гнушались, справедливо полагая, что мертвые на власть и популярность не претендуют.

На счету Пилата значилось немало побед, а иметь в Риме генерала-победителя, симпатии к которому легионы никогда и не скрывали, Цезарь и его верный советчик считали безрассудством. И вполне обоснованно считали! Конечно, такую невеликую птицу, как представителя сословия всадников, можно было просто убить, но Сеян прослышал о том, что Золотое Копье, как и он сам, не питает к иудеям ни сочувствия, ни пиетета, и счел генерала прекрасной кандидатурой на роль прокуратора в мятежной провинции. После вызова к Тиберию Пилат – победитель германцев – отправился в Иудею разбираться с евреями, причем без помощи легионов, которые остались на сирийской стороне, под присмотром параноика и интригана Виттелия.

За пять лет Пилат стал еще жестче и непримиримее – раньше он никогда бы не показал своих эмоций на людях, и Прокула с ужасом поняла, что и она зачерствела сердцем в этой бесконечной ссылке – сегодня она не сочувствовала никому. Даже мужу. Все, что разворачивалось нынче перед ее глазами, было просто дорожным приключением. К крови она привыкла еще в Риме, здесь же – научилась ее не замечать.

– Я редко кому угрожаю, Варрава, – продолжил игемон, глядя исподлобья на поверженного пленника. – Велика честь для такой мрази, как ты, слышать угрозы римского всадника! Но для тебя я сделаю исключение. Я не перебью тебе голени, пес. А ты, судя по всему, вынослив… Как ты думаешь, Варрава, сколько дней можно умирать на кресте?

Прокуратор склонился к холке коня и потрепал скакуна за ухом.

– Я видел распятых вдоль Аппиевой дороги, еврей… Слышал о такой? В Риме есть добрый обычай: прибивать бунтовщиков к крестам на входе в столицу, чтобы каждый пришлый понимал, что ждет тех, кто вздумает бунтовать. Так вот, те, кому не перебили ноги, все еще были живы на пятый день. И было это летом, Варрава, а лето и у нас очень жаркое…

– Ты хочешь испугать меня, римлянин? – спросил арестант неожиданно твердым голосом. – Или сам боишься?

– Кого? Тебя? – удивился прокуратор, делая знак центуриону не трогать пленника за фамильярное обращение.

– Был бы я свободен, прокуратор… Но сейчас – что тебе бояться меня? Есть другие вещи, которых стоит опасаться тебе и твоим псам…

На этот раз плеть мелькнула в воздухе так быстро, что Пилат не успел и головой качнуть. Но он и не собирался сдерживать гнев легионеров – всему есть границы, и сикарий их перешел. Каждый должен знать свое место. Ремень из гиппопотамовой кожи с вплетенными в него металлическими шариками вспорол кетонет арестованного поперек груди вместе с мокрой от пота кожей.

Сикарий завыл, сцепив зубы так, что Понтий услышал, как они хрустят, но не закричал, сдержался. Рубец заполнился кровью. По запачканной ткани побежали темные разводы.

– Однажды, – сказал Варрава, выравнивая дыхание, – в этот город придет тот, кого мы ждем. Никто не будет знать, как его зовут, но все узнают его и устелют его путь пальмовыми ветвями. И он освободит нас. А вы все умрете. Не надо бояться меня, прокуратор. Что я могу? Убить десяток? Или сотню? Рано или поздно ты прибьешь меня к кресту. А он очистит от вас Израиль, обратит на вас гнев Божий. Вот его тебе надо бояться. Тебе и всем вам. А он придет. Скоро.

Пилат выпрямился и неожиданно весело рассмеялся.

Свита и легионеры в недоумении переглянулись, но прокуратор действительно смеялся, причем смеялся искренне, заразительно.

– Ах да… Этот ваш машиах, которого ждете… Его, конечно, стоит бояться! Да ты шутник, Варрава, чтобы не сказать – шут! В каких замшелых книгах вы откопали эти пророчества? Я в Иудее пять лет, но только и слышу, что все ждут машиаха, который освободит евреев! Я читал доклады Валерия Грата – ему тоже грозили машиахом! И Аннею Руфу, который был до него, тоже грозили! И предшественнику Руфа – Марку Амбивию! Сколько лет вы, евреи, ждете освободителя? Сколько лет бунтуете в надежде, что ваш Бог поможет вам и пришлет вашего долгожданного спасителя? Сто? Двести? Сколько же вас надо прибить к крестам, чтобы вы уяснили: Рим – это навечно! И не будет никакого освобождения, раб, пока Цезарь не даст вам его. А Цезарь никогда этого не сделает.

– Наступит день, – сказал Варрава, не отводя взгляда, – и он придет.

– Обязательно. – Пилат развернул коня, показывая, что разговор окончен, и подступившие солдаты споро подхватили арестованного под руки. – Считай, что ты меня убедил. Пусть приходит. И для него найдется место. На кресте. Рядом с тобой.

Пилат подъехал к паланкину жены и снова коснулся ее тонкой закутанной в легкую ткань кисти, словно ища понимания и сочувствия.

– Осталось совсем недолго, дорогая. Надеюсь, что эта задержка тебя не огорчила?

Прокула улыбнулась ему в ответ.

Свои чувства и сомнения она научилась скрывать еще смолоду – улыбка скрывала истинное настроение лучше ночной темноты.