Читать книгу "Жизнь Пи - Янн Мартел"

Как же я ошибался.

Плод таил в себе семя – семя моего отплытия.

Да это и не плод вовсе! А просто листья, плотно слепленные в шарик. На самом-то деле все эти стебельки – черешки листьев. Стоило потянуть за черешок – и снимался очередной листик.

Сняв несколько слоев, я добрался до листьев, у которых уже не было черешков: они просто лепились к шарику. Я стал отковыривать их один за другим, поддевая ногтями. И обдирать – точь-в-точь как луковичную шелуху. Можно было, конечно, и попросту разломить этот «плод» – как я до сих пор его называю за неимением лучшего слова – и утолить любопытство сразу, но я предпочел растянуть удовольствие.

Вот он уже съежился до размеров мандарина. А тонкая мягкая шелуха все сыпалась и сыпалась мне на колени и на нижние ветки.

Вот он уже как рамбутан.

До сих пор как вспомню – мороз по коже.

Не больше вишни.

И тогда зеленая устрица распахнула наконец свои створки и явила на свет чудовищную жемчужину.

Человеческий зуб.

Коренной. Весь в пятнах зелени и крошечных дырочках.

Ужас накатил не сразу. Хватило времени собрать остальные плоды. В каждом был зуб.

В одном – клык. В другом – малый коренной.

А вот и резец.

И еще один коренной.

Тридцать два зуба. Полный набор. Все на месте.

До меня начало доходить.

Нет, я не завизжал. По-моему, это только в кино визжат от ужаса. А я просто содрогнулся и слез с дерева.

До вечера я промаялся, прикидывая всякие варианты. Ни один не внушал надежд.

Ночью, вернувшись на свое спальное дерево, я провел опыт. Снял одну сурикату с ветки и бросил вниз.

С громким писком она плюхнулась наземь. И тотчас бросилась обратно к дереву.

Вернулась ко мне под бок – с обычной для них наивностью. И тут же начала отчаянно вылизывать себе лапки. Похоже, ей крепко досталось. Пыхтела она вовсю.

Казалось бы – куда уж яснее? Но я хотел удостовериться сам. Я спустился по стволу, держась за веревку. Я давно уже навязал на ней узлы для удобства. Добравшись до самого низа, я задержался в каком-то дюйме от земли. Никак не мог решиться.

И все-таки спрыгнул.

Сначала я ничего не почувствовал. И вдруг обе ступни пронзила жгучая боль. Я взвизгнул. Чудом не упал. Изловчился схватиться за веревку и, подтянувшись, оторвался от земли. И принялся изо всех сил тереться о ствол подошвами. Полегчало – но самую малость. Я забрался на свою ветку. Сунул ноги в ведро с водой, привязанное у постели. Вытер их насухо листьями. Достал нож и убил двух сурикат – попытался унять боль их внутренностями и кровью. Но подошвы все равно жгло. Всю ночь. Я так и не смог уснуть – и не только от боли: меня терзала тревога.

Остров был плотоядный. Вот почему рыба исчезла из того пруда. Остров как-то заманивал морскую рыбу в свои подземные ходы… уж не знаю, каким образом, – скорее всего, рыбы накидывались на эти водоросли так же жадно, как когда-то я сам. И попадались в ловушку. Может, не могли найти дорогу обратно? Или выходы закрывались? А может, содержание соли менялось так плавно, что пленницы просто не успевали заметить? В общем, как бы оно там ни было, они попадали в пресную воду и погибали. Часть из них всплывала на поверхность – эти-то жалкие крохи со стола острова-хищника и перепадали сурикатам. А ночью, в результате каких-то химических процессов – не знаю, каких, но, очевидно, под действием солнечного света прекращавшихся, – водоросли начинали выделять крепчайшую кислоту, и все эти озерца превращались в кислотные чаны, где рыба и переваривалась. Вот почему Ричард Паркер каждый вечер возвращался в шлюпку. Вот почему сурикаты ночевали на деревьях. Вот почему на всем острове не сыскалось ничего, кроме водорослей.

И вот откуда взялись эти зубы. Я не первый ступил на этот берег кошмаров – какой-то бедолага приплыл сюда еще до меня. И сколько он здесь прожил – или то была она? Недели? Месяцы? Годы? Сколько унылых часов провел он в этом древесном царстве, не зная иного общества, кроме сурикат? Сколько грез о счастливой жизни разбилось? Сколько надежд обратилось в прах? Сколько взлелеянных в душе бесед так и умерло, не прозвучав? Сколько мук одиночества он претерпел? Сколько отчаяния выпало на его долю? И что от всего этого осталось? Что – в итоге?

Горстка эмалевых камешков, будто сдача в кармане, – вот и все. Должно быть, он умер прямо на дереве. От болезни? От увечья? От тоски? Сколько же времени должно пройти, чтобы сломленный дух убил тело, обеспеченное пищей, водой и укрытием от стихий? Деревья тоже были плотоядные, но кислоту выделяли совсем слабенькую – по крайней мере, на них спокойно можно было продержаться ночь, пока поверхность острова истекала желудочным соком. Но когда тот бедняга умер и перестал шевелиться, дерево медленно оплело его и переварило – истлели даже кости, высосанные досуха. А со временем наверняка и зубы исчезли бы.

Я обводил взглядом все эти водоросли. И в душе вскипала злоба. Сколько бы лучезарных надежд ни вселяли они днем, все померкло перед лицом их ночного вероломства.

– Только зубы – вот и все! – бормотал я. – ЗУБЫ!

И к утру решение созрело бесповоротно. Чем влачить на этом смертоносном острове убогое, одинокое существование, сулящее телу все удобства, но обрекающее дух на смерть, лучше уж я погибну в поисках себе подобных. Я наполнил пресной водой все что можно и напился, как верблюд. Я набивал брюхо водорослями целый день – до отвала. Я убил и освежевал уйму сурикат – и ящик заполнил, и прямо на дно шлюпки набросал, сколько влезло. Обошел пруды и снял последний урожай дохлой рыбы. Вырубил топориком целую глыбу водорослей, продел сквозь нее веревку и привязал к шлюпке.

Оставить Ричарда Паркера на острове я не мог. Бросить его тут – все равно что убить своими руками. Он и первой ночи не протянет. А я, сидя в своей шлюпке один-одинешенек на закате, буду думать, как он там сгорает заживо. Или тонет, с отчаяния бросившись в море. Так что я не спешил – дожидался, пока он вернется. Он не опоздает, я знал.

Только лишь он забрался на борт, я отвалил от берега. Несколько часов мы болтались возле острова – течение не отпускало. Звуки моря меня раздражали. И от качки я успел отвыкнуть. Ночь тянулась медленно.

Утром остров исчез, а с ним – и глыба водорослей, которую мы тащили на буксире. За ночь веревку разъело кислотой.

Море было неспокойное, небо пасмурное.

Глава 93

Я устал от такого существования, бесцельного, как перемены погоды. Но продолжал тянуть лямку. Кроме бедствий, боли и долготерпения, рассказывать тут больше не о чем.

Как возвышенное нуждается в низменном, так и дольнее – в горнем. Верно вам говорю: попади вы в передрягу вроде моей – тоже устремились бы душой к небесам. Чем ниже падаешь, тем выше заносишься в мыслях. Так что в те дни отчаяния и лишений, в страданиях, не ослабевавших ни на миг, мне не осталось ничего, как только обратиться к Богу.