Читать книгу "Нервные государства - Уильям Дэвис"

Рассмотрим теперь несколько областей, где эти тенденции не выражены. Люди продолжают демонстрировать глубокое доверие военным, докторам и медсестрам, значительно превосходящее подобные чувства к другим экспертам или чиновникам. Сторонники популистских партий также в большей степени, чем остальное население, склонны высказываться за альтернативы представительной демократии. К примеру, в Испании 88 % тех, кто поддерживает левую партию «Подемос», предпочитают более широкое использование прямой демократии, т. е. плебисциты. Примерно 42 % сторонников Сильвио Берлускони и Партии независимости Соединенного Королевства склоняются в сторону некой формы автократии, где сильный лидер принимает решения без вмешательства парламента или судебной системы[207].

Хотя эти мнения происходят из разных концов политического спектра, тем не менее есть закономерность. В отличие от элит, чья работа с виду сводится к одним только словам, те, в чьи обязанности входят наши спасение и защита, все еще пользуются значительным уважением, в особенности когда дело касается человеческого тела, не важно, в больнице или в бою. По мере того как вера в народных избранников слабеет, симпатия к этим героическим персонажам может даже расти. В масштабах Европы было проведено исследование, показавшее, что из-за безработицы люди начинают доверять парламенту меньше, а полиции – больше[208]. Проблемы испытывают те элиты, чья история началась в XVII веке: журналисты, эксперты, чиновники. Именно в их задачи изначально входило создавать описания, карты, статистические модели окружающего мира, которые все остальные члены общества должны были принимать, исходя из незамутненности этой информации личными чувствами и предубеждениями. Социальные сети внесли свой вклад в продолжающийся сегодня упадок доверия к экспертам, но это не единственная причина.

Данный разрыв кое-что говорит о роли скорости в нашей политике. Определение фактов и государственное управление могут проявлять себя медленным и неблагодарным занятием. Зачастую кажется, что занятые в этой сфере люди глухи и черствы по отношению к серьезности актуальных человеческих нужд и чувств. Популизм обращается к потребности в моментальных изменениях, происходящих почти с военной оперативностью, ломающих ограничения здравого смысла и необходимости в сборе свидетельств. Провалы технократической политики серьезны и реальны, но опасность в том, что именно ими злоупотребляют политические движения, в которых прежде всего ценится быстрота действий, а не достоверность информации или демократическое согласие, неизбежно требующие времени. Сходство между технологическими гигантами Кремниевой долины и фашизмом состоит в их обоюдном стремлении решать проблемы немедленно, не утруждаясь обсуждением последних. Именно такой менталитет набирает популярность в наши дни.

Уменьшение неравенства и экономическое процветание могли бы существенно помочь в удержании этих тенденций под контролем. Но ни то, ни другое не позволит ни всецело замедлить их, ни обратить вспять. Сегодня мы наблюдаем переломный момент. Проект, начатый в XVII веке, в рамках которого индивидам в составе элит оказывается доверие знать, докладывать и судить от нашего имени, может оказаться более не приемлемым в долгосрочной перспективе, во всяком случае, не в современной его форме. На фоне политической реакции против технократов имеет место более глубокая философская перемена, которая меняет роль чувств и знаний в обществе. Центральная идея амбиций Декарта, Гоббса и научных первопроходцев состояла в том, что «природа» рассматривалась как отдельная сущность с отстраненной объективной точки зрения. Наделенные привилегией индивиды пользовались бы своим мастерством слова и цифр с целью формирования картины бытия, обладающей всеобщим согласием, тем самым поддерживая мир. Знания, полученные с помощью геометрии, анатомии, астрономии и статистики, опирались на положение о том, что природа была дарованной нам Богом машиной, что извечно работала по незыблемым законам, которые людям было дано обозревать, но не дано менять. И отныне это более не так.

Природа включается в политику

Появление в 1940-х годах ядерного вооружения радикально изменило наши представления о возможных масштабах насилия, равно как и политическое положение ученых и природы. Первым и очевидным качеством атомной бомбы была создаваемая ею экзистенциальная угроза для жизни гражданского населения, окончательно стершая грань между «комбатантом» и «нонкомбатантом», что медленно истончалась еще со времен Французской революции. Однако вторым было происхождение этой угрозы: сама по себе физическая материя. Физики сумели выпустить на волю насилие особого рода, что присутствовало в окружающем мире всегда, но никогда раньше не провоцировалось. В противовес прогрессивному идеалу науки, это было научное знание, назначением которого являлось истребление. Если кто-то в тот момент все еще продолжал питать иллюзии о врожденном гуманизме западной науки, более он этого делать уже не мог.

Еще одной способностью этого оружия было менять основные циклы окружающей среды непредсказуемым и пугающим образом. Ученые столкнулись с трудностями моделирования выпадения «радиоактивных осадков», вызванных новым видом вооружения, который они же помогли разработать. Катализатором для существенных прорывов в ранней вычислительной технике послужило создание в 1950-х годах водородной бомбы, поскольку Министерство обороны США стремилось рассчитать вероятные последствия ее использования. Тогда же ученые заметили, что ядерные испытания послевоенного периода способствовали росту содержания углерода в атмосфере Земли и начиная с 1950 года стали отслеживать его[209]. В рамках данной практики было обнаружено, что океаны поглощают гораздо меньше углеродных соединений, чем считалось ранее. Это значило, что сжигание ископаемого топлива тоже могло способствовать нарушению глобального климата. Кроме роста панических настроений в обществе, вопросы по поводу вызываемых атомным оружием радиоактивных осадков спровоцировали первые попытки отслеживать атмосферу планеты в трех измерениях.

Если научная революция XVII века позволила добиться подчинения природы гражданскому контролю, то различные военные революции XX века направили науку в обратном направлении, к открытиям способов разъярить природу и спровоцировать на насилие. И действительно, причинение экологического вреда было важной частью планов Холодной войны. Вплоть до ранних 1960-х годов чиновники американских оборонных ведомств продвигали исследования в области контроля над погодой в надежде получить возможность сознательно насылать на противника стихийные бедствия. США были обвинены в совершении в ходе Вьетнамской войны «экоцида», в рамках которого с помощью химиката, известного как агент «оранж», уничтожались леса, а реки сознательно загрязнялись и перенаправлялись с целью сделать окружающую среду непригодной для обитания[210].