Читать книгу "Грядущий Аттила. Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма - Игорь Ефимов"

Четвёртое: он утратит абсолютную власть над женой и детьми, должен будет позволить им свободный выбор собственной судьбы и потом ему придётся глотать день за днём позор, которым его единоверцы и соплеменники окружают человка, настолько утратившего честь и достоинство отца и господина.

Но, кроме этих горестно очевидных утрат, он смутно предчувствует и другие поля своей несовместимости с миром машиностроителей.

Кочевнику, для того чтобы войти в земледельческую эру, нужно было расстаться со свободой перемещения в пространстве — и это было для него мучительно.

Сегодняшнему земледельцу для вступления в эру индустриальную необходимо расстаться со свободой перемещения во времени — и он подсознательно сопротивляется этому, порой с отчаянием, кажущимся нам смехотворным.

Мы, люди индустриального мира, уже не замечаем тех кандалов, которые каждый из нас надел на себя — или с которыми незаметно слился с детства. Эти кандалы изящно красуются на наших запястьях, или извлекаются за цепочку из жилетного кармана, или тикают над нашим ухом всю ночь, вырывая потом из блаженства сна убийственно кандальным звоном. Нам кажется абсолютно естественным вовремя являться каждый день на службу и, по возможности, не транжирить впустую рабочее время. Но Алвин Тоффлер абсолютно прав, когда разъясняет, что эта привычка тщательно вырабатывается в каждом из нас школами индустриальной эпохи. "Массовое образование Второй волны (так Тоффлер называет индустриальную эру — И. Е.) обучало школьника чтению, письму, арифметике, основам истории. Это была "внешняя программа". Но под ней скрывалась невидимая и более важная программа. Она состояла — и до сих пор состоит в индустриальных странах — из трёх основных "курсов": пунктуальность, послушание, готовность к рутинной работе. Фабричный труд нуждался в рабочих, которые явятся вовремя, которые будут беспрекословно выполнять распоряжения администрации и производить одни и те же операции в течение рабочего дня."2

Когда владельцы угольных шахт в Соединённых Штатах начали в середине 19-го века принимать на работу новых эмигрантов из Польши, Ирландии, Греции и прочих земледельческих стран, они первым делом вручали им бесплатный будильник. Сегодня иммигранты из Третьего мира часто думают, что их обходят работой в Европе и Америке из-за дискриминации. На самом же деле им не была сделана в детстве "прививка пунктуальности и рабочей дисциплины", без которой очень трудно вписаться в строго хронометрированное индустриальное производство. Недаром некоторые радикальные исламистские группировки вводили запрет не только на телевизоры и компьютеры, но и на ручные часы.3 Можем ли мы представить себе сегодняшнего албанца, афганца, цыгана в роли авиадиспетчера? Оператора подъёмного крана? Машиниста скоростного поезда? Русский инженер, посланный надзирать за строительством Ассуанской плотины, рассказывал, как египетские рабочие, выслушав его разъяснения, говорили ему: "Господин инженер так ясно описал, что нужно сделать! Наверняка он сам завинтит эти гайки лучше нас, неопытных."

Первое, что бросается в глаза западному путешественнику в странах Третьего мира: транспортный хаос на улицах и дорогах. Можно подумать, что сама идея подчинения правилам дорожного движения представляется водителям оскорбительным попранием их свободы. Улицы Каира, Джакарты, Карачи заполнены непрерывно гудящими грузовиками, автобусами, машинами, мотороллерами, кидающимися в любой открывшийся просвет без всякой мысли об опасности для себя и других. Джихадист Омар Насири не раз смотрел смерти в лицо, но в своих воспоминаниях он пишет, что никогда она не была к нему так близка, как во время поездки на грузовике по шоссе в Пакистане.4 Мексиканские водители стали кошмаром полиции и мотористов в южных штатах Америки. Думается, что, если бы арабский возлюбленный принцессы Дианы не понукал французского шофёра в гонке в парижском туннеле, она осталась бы жива.

Бетинец не приучен — не хочет — не станет — добровольно подчинять себя дисциплине перемещений во времени и пространстве. Но ещё упорнее он будет сопротивляться другому необходимому условию успешного вступления в индустриальную эру: дисциплине мышления. Ибо эта дисциплина создаётся и поддерживается самым страшным для него элементом — участником — духовной жизни человека: СОМНЕНИЕМ.

Сомнение есть некий полицейский, добровольно впущенный нами в сознание, который призван проверять правомочность каждой мысли, каждого утверждения, каждого верования. Индустриальная эра началась не с изобретения паровой машины, а с великих носителей — и защитников — фермента сомнения: Лютера, Эразма Роттердамского, Томаса Мора, Коперника, Монтеня, Спинозы, Декарта, Гоббса, Галилея, Джордано Бруно, Локка, Монтескье, Канта. Выращенные в атмосфере почитания этого ключевого элемента, мы забываем, какой мукой сомнение может обернуться в душе человека, ищущей цельности и единства картины мира.

Слепая вера в пророка, Аллаха, коран, сунну потому так и дорога бетинцу, что она защищает его от этого опаснейшего червя, которым изгрызаны души машиностроителей. Ни в речах шейхов, ни в проповедях мулл, ни в заявлениях джихадистов, ни в интервью террористов не обнаружим мы этого — столь естественного для нас — микроба-искусителя. Понятно, что всякое движение науки давно остановилось в мусульманских странах: её рост и развитие возможны только при условии, что каждый новый шаг, новая формула, новая гипотеза беспощадно проверяется и испытывается этим универсальным инструментом. Но что важнее: развитие какой-то абстрактной науки или возможность прожить жизнь без мук сомнения?

"С самого начала своей истории, — пишет марокканский социолог, Фатима Мернисси, — мусульмане жертвовали жизнями ради того, чтобы решить вопрос, остающийся нерешённым и сегодня: подчиняться или диспутировать, верить или размышлять? Индивидуум и его свобода укоренены в нашей традиции, но эта проблема была утоплена в бесконечных кровопролитиях. Запад с его требованиями демократии пугает нас именно потому, что мы видим в этом зеркальное отражение нашего прошлого, рану, которую не смогли залечить четырнадцать столетий: собственное мнение всегда чревато насилием. Под угрозой меча политический деспотизм вынуждал мусульман избегать дискуссий на темы личной ответственности, свободы мысли, невозможности слепого повиновения".5

Сами идеи некой общей справедливости, правоты-неправоты, общечеловеческих ценностей, гуманизма, научной истины глубоко чужды способу мышления бетинца. Правда всегда должна быть на стороне родича, соплеменника или, по крайней мере, единоверца. Вот уже почти полтора тысячелетия сунниты и шииты убивают друг друга, но, и убивая, и умирая, каждый остаётся надёжно защищённым от сомнений в своей правоте. Именно поэтому мусульманские теоретики и проповедники священной войны с неверными так часто выдвигают требование: "Никаких переговоров, только джихад и автомат". Ибо они правильно ощущают: вступая в переговоры, вы тем самым допускаете возможность — пусть даже отдалённую — какой-то частичной правоты своего противника. И в эту щель немедленно проскальзывает главный враг крепкой веры — микроб сомнения. О чём можно вести переговоры, когда вашему противнику давно — самим пророком — даны всего лишь три возможные варианта: а) принять мусульманство; б) остаться при своей неправильной вере, но принять власть мусульман и платить им налог; в) быть казнённым. Уступка новизне может быть только в способе смерти: пуля вместо меча.