Читать книгу "Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен"

Поэтому я не удивился, оказавшись в комнате, полной скверных шляп и нечесаных голов. Чей-то голос озвучивал их требования. Но я про себя решил, что больше всего им требуется помыться.

Комната была большая, с низким потолком, и ее размеры казались больше истинных из-за густого облака табачного дыма и винных паров. Виконт, человек коренастый, как я упоминал, проскользнул тихо. Мне, верзиле, повезло меньше. Я обратил внимание, что мое появление не осталось незамеченным с платформы, где в рядок, словно «Менестрели Кристи»[61], расселись патриоты, демонстрируя собравшимся свои башмаки. Если говорить о последних, то чистильщику обуви представилось бы широкое поле для деятельности. Виконт скользнул в толпу буквально в нескольких ярдах от меня, и плечи соотечественников совершенно скрыли его из виду. Мне спрятаться среди соседей не представлялось возможным, потому как настоящий социалист – человек неприметный и худосочный, который пытается добрать лишнюю пару дюймов роста, отращивая пышную шевелюру на голове.

Один из таких стоял сейчас на помосте, извергая на слушателей очередной пассаж из своего кровожадного символа веры. Глаза его остановились на мне.

– О, тут у нас новый последователь! – вскричал оратор. – И какой крепкий! Un grand gaillard[62], братья, способный нанести могучий удар во имя свободы, равенства и братства. Скажи, брат, ты с нами? Да или нет?

– Только при условии, что ты откроешь тут форточки, – ответил я.

Французская толпа всегда отзывчива на кровопролитие и на шутку. Республика вмиг была забыта, когда все взоры обратились к сидевшему за окном коту, громко выкрикивавшему единственное слово, которым наделила его природа. Народ покатился со смеху, и оратор почел за лучшее оставить меня в покое. Я воспользовался обстоятельствами, чтобы оглядеться, и убедился в своих предположениях. Во всем мире не найти человека менее стоящего, чем парижский vaurien[63], а собравшиеся здесь людишки представляли собой типичные образцы этих отбросов общества.

Бесцельно проведя в этой компании некоторое время, я обнаружил, что кто-то сунул мне в руку записку.

«Следуйте за мной, но не сразу», – прочел я на клочке бумаги и сунул его в карман. Стараясь не привлекать излишнего внимания, я заметил, как виконт пробирается к двери, наполовину задрапированной грязной занавесью. Дверь была другая, не та, через которую мы вошли. Выдержав паузу, я последовал за патроном. Никто меня не задержал. Один из патриотов на возвышении проводил меня понимающим взглядом и, когда я, подойдя к двери, посмотрел на него, напутственно кивнул.

Я оказался в темном коридоре, а виконт, тихо засмеявшись, взял меня под руку.

– Все, что творится там, – кивнул он в сторону двери, – чисто для отвода глаз. Там эти господа только болтают. А действуют они во внутренней комнате. Идемте со мной. Осторожно, мой дорогой Говард, здесь две ступеньки. Сейчас вы увидите людей, – господин де Клериси помедлил, положив пальцы на дверную ручку, – которые будут править Францией после того, как император умрет или будет свергнут.

Мы вошли, и собравшиеся – одни сидели за столом, другие стояли вокруг него – приветствовали виконта почти как вожака. Некоторые лица были знакомы мне – вам не составит труда найти их в иллюстрированных историях Франции. Иные были известны вашему покорному слуге по образу мысли – здесь присутствовало немало популярных журналистов, людей наделенных передовыми взглядами и яростным пером. Не исключено, что их я знал даже лучше, чем месье де Клериси, который отбросил вдруг свою любезность и старческие охи, так досаждавшие моей дремлющей совести.

Хотя речей в ходе заседания он не произносил, но вел себя скорее как предводитель, чем простой слушатель. Виконт сюда не просто наблюдать приехал, подумалось мне. Патрон знал здесь всех и, переходя от группы к группе, перешептывался кое-кем из участников. Выступлений звучало больше, чем мне доводилось где-либо слышать, вот только внимали им немногие. Виконт представил меня некоторым из своих друзей.

– Мистер Говард – английский джентльмен, любезно согласившийся исполнять роль моего секретаря, – отрекомендовал он. – Мистер Говард слишком мудр, чтобы утруждать себя политикой.

Я поймал на себе несколько недоумевающих, как мне показалось, взглядов.

– Обманщик или болван? – спросил один заговорщик у другого, слишком положившись на вошедшую в пословицу тугоухость англичан.

Темой дня служило, естественно, падение правительства[64] – событие, вызывавшее много шума в те времена, как, впрочем, и во все прочие, – но слишком скучное, чтобы пересказывать подробности сегодняшнему читателю. Когда цепь событий разрывается, сторонний наблюдатель испытывает мало интереса к истории каждого отдельного звена. Но события декабря 1869 года как раз оказались важным звеном в цепи событий, предрешившим судьбу самой недолговечной и удивительной династии в мире.

Стоя среди этих политиков, я гадал, что думает обо всем происходящем самый крупный представитель всего этого племени, который затаился во дворце Тюильри. Я воображал Наполеона, этого серьезного человека с обостренным чувством юмора, сидящим, по своему обыкновению, склонив голову набок; крупное, спокойное лицо императора неподвижно и бледно, вокруг глаз темные круги – свидетельство болезни. Неужели игра проиграна? Самая великая игра, если не считать той, что так блестяще вел и так прискорбно проиграл в итоге его дядя. Бонапарты не были обычными людьми – и не простая кровь обагрила десять лет спустя африканский вельд, оставив наш мир без одного из величайших родов[65].

Я уяснил, что для людей, собравшихся в этой внутренней комнате, падение правительства не стало неожиданностью. Они образовывали, насколько я мог понять, нечто вроде управляющей структуры – комитета, собирающего мнения наиболее видных жителей крупнейших городов Франции, служащего средоточием новостей и общественной мысли. Заседания этого комитета организовывались без помпы и с безупречным вкусом.

То были не какие-нибудь авантюристы, но люди с деньгами и положением, которым было что терять и которые всеми силами старались этого не допустить. Они не горели патриотизмом, а на равенство и братство тут не было и намека. Скорее создавалось даже впечатление, что члены комитета, сознавая приближение непростых времен, почли за лучшее предпринять меры или развернуть ситуацию так, чтобы оберечь себя и свое имущество. И кто бы стал винить их за такую предусмотрительность? Патриоты, как убеждает меня опыт, люди с развитым понятием quid pro quo[66]: они служат своей стране из расчета, что страна в свою очередь хорошо послужит им самим.