Читать книгу "Кома - Эргали Гер"

В этом контексте – в контексте доброго батьки, отпустившего свой народ играться в песочнице, – можно, наверное, говорить об отсутствии взрослости; о том, что белорусская нация еще не сформировалась, еще не отрастила себе положенные взрослой нации причиндалы (в первую очередь национальную элиту и государственную бюрократию, осознающих себя не придатками первого лица, а самоценной прослойкой). Она еще не закоснела во взрослости и чем-то напоминает ошарашенного собственной физиологией подростка. (Каким-то удивительным образом эта «недосформированность» нации передается на индивидуальный уровень: здесь даже взрослые особи по части детскости, смурной подростковой задумчивости дадут изрядную фору среднему российскому недорослю.) Как сказал один специалист по гормональному развитию, осматривавший меня в мои четырнадцать лет: «Будем надеяться, что сдвинутые сроки развития дадут нестандартную личность». Вы не поверите, но он оказался прав.

Говорить об этом можно и нужно. Но говорить без подростковой ущербности, чем зачастую грешат белорусы, без снисходительности стороннего наблюдателя. В случае с Беларусью мы имеем дело с таким отклонением от нормы, которое равнозначно чуду. А чудо не нуждается в снисхождении. И стыдиться его смешно. Дао – оно и есть дао.

Вот сидим мы в гостях у Саши Барташевича. Пьем красное сухое вино, которое задешево доставляет Барташевичам сосед-дальнобойщик, любуемся с балкона неоцифрованным широкоформатным закатом. Под нами крыши пятиэтажек, цветущие купы лип, стригущие воздух ласточки. Вот так мы и живем, говорит Саша, озирая пейзаж зорким взглядом художника. Я ничего не вижу в указанном направлении, кроме ласточек и заката. Самое забавное, что больше там ничего и нет.

– Ну как же, – возражает Саша. – Тут у нас объявился домашний голубь. Вначале балкон обжил, потом в комнату, как к себе домой, потом повадился приводить друзей и подружек. Сам белый, подружки сизые. Рассядутся на балконе, семечки щелкают, а он заходит в комнату, вразвалочку, одно крыло вот так отставит и наворачивает круги, типа самый крутой: «Не боись, братаны, у меня тут все схвачено, местные мне башляют». Ну, то есть мы с Ирой. В общем, совсем обнаглел. И тут приходит с улицы здоровенный двухметровый мужик: вот такая шевелюра, вот такая борода, руки граблями и глаза – голубые-голубые… От земли мужичок. У вас, говорит, мой голубь на балконе, хочу забрать. Шасть на балкон, сграбастал голубя и разглядывает. Нет, говорит, не мой. Но все равно заберу, больно красивый. Негоже такому фраеру с сизарями. Берет голубя и уходит. Мы с Ирой смотрим друг на друга, ничего не понимаем: был мужик, не был, зачем приходил, как мы его впустили? В общем, «и было нам видение». Проходит дня три – возвращается, достает из-за пазухи голубя и говорит: «Забери, хозяйка, он у меня заскучал. Не хочу, чтобы птица маялась». Потом еще раз пришел, принес голубку для нашего мальчика – чтоб им и нам веселей жилось. Такой здоровенный амбал, сущий ребенок: живет в пригороде, ковыряется потихоньку в земле, но по большому счету ничем, кроме голубей, не интересуется. А голуби… Пару дней они тут с голубкой потусовались, потом улетели. Ира говорит, в свадебное путешествие. Мужик тоже как испарился… Вот такие дела. Теперь понимаешь?..

Саша требовательно смотрит на меня. У него тоже голубые глаза, тоже борода и свежая детская припухлость щек. Тридцать девять лет. Я киваю. Пью сухое вино, глубокомысленно смотрю вдаль. Там ничего нет, кроме ласточек и заката.

Глава пятая Крестовый поход детей

Белорусскую речь я впервые услышал недели через две после приезда в Минск, когда задумчивый Михал Анемподистов, водивший меня по берегам зарытой в землю Немиги, заговорил с невидимым собеседником по мобильнику. Язык звучал красиво и архаично: певучая смесь полонизмов и русского языка ХVI века; ощущение потрясающее. Представьте себе лошадь и упряжь – это и будет белорусский язык: речь наших предков, обузданная польскими оборотами. Такое впечатление, что они не умели лгать, пращуры, столько в их языке душевных, искренних интонаций, столько напева и непосредственности; надо быть композитором или певцом, чтобы умело врать на белорусской мове.

Вот скажите – как соврать на языке, именующем игрушки «цацками», а куклы – «ляльками»? Как соврать на языке, в котором нет отстраненности, дистанции между словом и вещью? Никак не соврешь.

Отстраненность дают русицизмы и полонизмы – отсюда образы лошади и узды. А поскольку без лжи, как известно, не проживешь, то лгут белорусы, я так полагаю, в основном на польский или русский манер. То есть им эти заимствования жизненно необходимы. Хотя, повторюсь, это сугубо личное мнение.

Еще я отметил сходство с поморскими диалектами. Но об этом позже.

До встречи с Анемподистовым я ходил по Минску и тихо удивлялся: вывески и реклама попадаются на обоих языках, названия улиц и дорожные указатели исполнены исключительно на белорусском – но вокруг говорят по-русски и только по-русски. Удивительные нормы белорусского правописания, предлагающие писать «как слышится», создают устойчивое ощущение, что ты попал в страну двоечников. СТАЛОВАЯ, ПЫЛАСОСЫ, ГАСТРАНОМ и РЭСТАРАН делают свое дело; чтобы после них писать «Белоруссию» через «о», нужно взять себя в руки.

На фоне отсутствия самого языка все визуальные отсылки к нему воспринимаются как эпитафии. Языка нет. Певучий распев, белорусский выговор, акцентуация – да, сплошь и рядом. Но даже на Комаровке вы не услышите белорусской речи. Скорее китайскую, вьетнамскую, английскую, немецкую; никто не оглянется на вас на проспекте Скорины, заговори вы со спутником по-французски; даже на мат, скорее всего, не обратят внимания – но на белорусскую мову обязательно обратят. Потому как белорусская мова несет в себе вызов нынешнему режиму.

Я, конечно, был и остаюсь русским империалистом, но русский империализм – вещь тонкая, она прекрасно уживается с любовью к свободе. Скажу больше: я и в русском-то империализме больше всего ценю размах и свободу, которую он сообщает всем своим подданным без различия веры и языка, нерусским в особенности. Российская империя, навеки заклейменная неблагодарными отпрысками «тюрьмой народов», дала письменность и государственность десяткам племен, таковых не имевших. Ни татары, ни эсты с ливами, ни грузины с армянами, ни казахи с якутами, ни украинцы, ни белорусы – никто не сгинул в неряшливом доме этой загульной, тяжелой на руку, подверженной эпилептическим припадкам матери-одиночки. Всех вырастила, всех поставила на ноги. А вот теперь пусть благородная Польша предъявит свои свершения на этот счет. Пусть расскажет, как голубила Украйну с Белоруссией. Пусть европейская Турция покажет своих армян, а европейская Польша – своих евреев. Пусть гордая Грузия вспомнит, как двести лет просилась в состав России – не из любви к русскому царю, а из естественного желания жить, – а заодно пусть покажет своих абхазцев. Или такая головоломка: азиатская Россия втихомолку ограничивала выезд евреев, а «родина прав человека» Англия законодательно запретила им въезд (закон 1905 года). Какую из этих двух стран мировое сообщество обвинит в государственном антисемитизме? Ответ неверный.

Так вот. Я такой отчаянный русский империалист, что мне до сих пор не дают российского гражданства (должно быть, опасаются за целостность существующего государственного строя). Чтоб было понятней: я всей душой отвергаю украинизацию Украины, стерилизацию Латвии, зачистку Эстонии, демократию по-грузински, визовые режимы и прочее мракобесие, потому как стою за свободу, живу и дышу свободой. И меня, русского империалиста, языковая ситуация в Белоруссии – огорошила. Огорошила и покоробила. Потому что русский язык в Белоруссии стал официальным языком лжи.