Читать книгу "Теория государства с комментариями и объяснениями - Платон"

– Конечно, – сказал он.

– И народ-то дает, боясь, думаю, за него, и нисколько не опасаясь за себя.

– Конечно.

– Видя же это, друг мой, человек, имеющий деньги, а вместе с деньгами приобретающий причину быть ненавистником народа, по оракулу, который дан был Крезу, «бежит к каменистому Эрмосу, не остается в отечестве и не стыдится прослыть малодушным».

Дельфийский оракул – это прорицатель при храме Аполлона в Дельфах, а Крез – последний царь Лидии. И он получил в Дельфах предсказание перед войной с Персией. Ему было сказано: «Если ты перейдешь реку (по сторонам которой стояли два войска), то погубишь великое царство». Обнадеженный Крез потерпел сокрушительное поражение, а потом, в ответ на жалобу Креза, оракул ему указал, что в предсказании не было сказано, чье именно царство.

– Потому что иначе стыдиться в другой раз ему не пришлось бы, – сказал он.

– А если, думаю, схватят его, то предадут смерти.

– Необходимо.

– Между тем тот самый народный ставленник становится столь великим, что в своем величии не лежит на земле, но, низвергнув многих других, стоит на козлах государства и уже не как представитель народа, а как совершенный тиран.

На козлах – то есть на колеснице.

– Почему же и не быть этому? – сказал он.

– Так рассматривать ли нам, – спросил я, – счастье и этого человека, и государства, в котором находится такой смертный?

– Конечно, рассмотрим, – отвечал он.

– Не правда ли, – сказал я, – что в первые дни и в первое время он улыбается и обнимает всех, с кем встречается, не называет себя тираном, обещает многое в частном и общем, освобождает от долгов, народу и близким к себе раздает земли и притворяется милостивым и кротким в отношении ко всем?

– Необходимо.

– Если из внешних-то неприятелей с одними, думаю, он примирился, а других разорил, и с этой стороны у него покойно, то ему на первый раз все-таки хочется возбуждать войны, чтобы простой народ чувствовал нужду в вожде.

– И естественно.

– Внося деньги, граждане не терпят ли бедности? И каждый день занятые пропитанием себя, не тем ли меньше злоумышляют против него?

– Очевидно.

– А если только начинает он, думаю, подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не попускает ему властвовать, то по какому-нибудь поводу не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходимо ли тирану постоянно будоражить всех посредством войны?

– Необходимо.

– Делая же это, не тем ли более подвергается он ненависти граждан?

– Как же не подвергаться?

– Тогда граждане, способствовавшие к его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним и между собою, и, если случатся особенно мужественные, не решатся ли выражать ему свое недовольство всем происходящим?

– Вероятно.

– Поэтому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожать всех этих, пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы.

– Явно.

– Стало-быть, ему надобно следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. И он так счастлив, что, хочет – не хочет, должен ко всем этим находиться во враждебном отношении и злоумышлять против них, пока не очистит государства.

– Прекрасное же очищение! – сказал он.

– Да, противоположное тому, какое предписывают врачи относительно тела. Последние изгоняют самое худое и оставляют самое хорошее, а он – наоборот.

– Впрочем это, как видно, ему необходимо, если хочет властвовать, – сказал он.

– Стало быть, той блаженною связан он необходимостью, – продолжал я, – которая повелевает ему или жить с толпою негодных да еще и ненавидящих его людей, или вовсе не жить.

– Именно той, – сказал он.

– А не правда ли, что, действуя подобным образом, чем большую будет он навлекать ненависть со стороны граждан, тем большая и разнообразнейшая понадобится ему стража?

– Конечно.

– Кто же эти верные? Откуда созвать их?

– Сами летом сбегутся во множестве, – сказал он, – если даст требуемое жалованье.

– Мне кажется, ты, клянусь собакой, говоришь опять о трутнях, – сказал я, – о каких-нибудь разнородных иностранцах.

– И справедливо кажется тебе, – сказал он.

– А местных разве не захочет?

– Каких?

– Отнимет у граждан рабов и, сделав их вольными, образует из них себе стражу.

– Непременно, – сказал он, – если только они будут ему самыми верными.

– И каким блаженным существом назовешь ты тирана, если, погубив тех прежних, он будет пользоваться этими друзьями и верными людьми!

– Что делать? Пользуется хоть такими, – сказал он.

– И удивляются ему эти друзья, – продолжал я, – и обращаются с ним новые граждане, а добрые ненавидят его и убегают.

– Как не убегать?

– Так недаром же вполне мудрою кажется трагедия, в которой отличился Еврипид.

– Что такое?

– В которой, между прочим, он произнес и ту крепкую мысль, что мудрые тираны обращаются с мудрецами. Под этим, очевидно, разумел он, что те мудры, с которыми тиран короток.

– Да он, равно как и другие поэты, тиранию превозносит, будто нечто богоподобное, и во многих иных отношениях.

– Потому-то, как ни мудры творцы трагедий, пусть они извинят и нас, и всех тех, которые о правительстве судят подобно нам, что мы не принимаем их в свое государство, именно за похвалы тирании.

– Думаю, что отважнейшие-то из них извинят, – сказал он.

– А прочие-то, думаю, ходят по государствам, собирают народ и, получив известную плату, прекрасными, громкими и трогательными возгласами привлекают правительства к тирании и демократии.

– Конечно.