Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

Она сидела молча, задумавшись над своей пустой тарелкой, и смотрела на него. Затем заговорила:

— Когда после той твоей лекции, в тот самый первый раз, я подошла к тебе — мне показалось, что мы давно знакомы. Только я не могла вспомнить, откуда же я тебя знаю и когда мы познакомились. Но я с такой уверенностью к тебе шла! И потом, когда мы разговаривали и ты так внимательно слушал, что я говорю, мне казалось, что ты тоже как будто пытаешься вспомнить, откуда мы знакомы. Хотя, может быть, и нет, потому что ты же не веришь во всякие трансцендентальные штучки. Но я лично именно так себе все это и объяснила. Я тебя слушала — и мне казалось, что слушаю уже знакомый мне голос. На самом деле — так и было! Вот только то, что ты говорил, было для меня совершенно новым. Захватывающим. И это было именно то, что я тогда хотела услышать от мужчины. Вернувшись домой, я чувствовала себя совершенно очарованной тобой, я чувствовала, хотя и старалась всячески от себя это чувство отогнать, что между нами образовалась какая-то связь. И дело было не только в нашей общей математике и разговоре, который получился таким глубоким. Мне тогда понравилось даже то, как ты безуспешно пытался сделать вид, будто не смотришь на мою грудь. Понравилось, хотя в других мужчинах меня это страшно раздражало. И только потом до меня дошло, что зато ты, не скрываясь, смотрел на мои губы. Тебе они понравились. Я потом узнала, что женские губы — это твой фетиш. Потому что губами женщина еще и говорит. А потом, в «Меркурии», когда у тебя в лифте упала та бутылка с недопитым вином и ты опустился на колени, чтобы ее поднять, и случайно запутался лицом в моей юбке, и, не сдержавшись, поцеловал мое бедро, — я почувствовала нечто вроде восторга, причем, к сожалению, совершенно осознанного, а не случайного. А ведь это, по сути, идиотизм — чувствовать такое, когда едешь с мужчиной в гостиничном лифте в его номер, понимая, что он там с тобой не в шахматы сейчас будет играть. Но я вот именно это почувствовала. Восторг. Ты стал со мной бывать — и я начала употреблять местоимение «мы», думая о тебе и себе. Я тогда так это воспринимала. Хотя на самом деле ты просто бывал при случае у меня во время своих приездов в Познани. Каждый раз ты ласкал меня по-разному — и каждый раз именно так, как я любила. Потом я начала писать пальцами на твоем теле важные вещи. Помнишь? И мне казалось, что ты большую часть этих вещей понимаешь и считываешь. Но я ошибалась — в любовной каллиграфии ты оказался не силен. А я тем временем начинала тебя любить. И мне очень нравилось это чувствовать. Это было время, когда мне нужны были от тебя похвалы, оценка, доказательства, что я важна для тебя, что тебе нужна только я. И ты мне все это говорил. Но при этом — трахал другую женщину. Ту, с которой, по всей видимости, жил, потому что в Сетях ты со мной связывался только с работы, а если из дома, то только часа в два ночи, когда она, видимо, уже спала. И ту студентку Марысю ты и виртуально, и в реале обрабатывал. Ту, день рождения которой ты записал в свой Гугл-календарь. Меня это тогда вовсе не смущало. Наверно, так тебе надо было в тот период кризиса. Я верила, что, как только закончится твой кризис, так и это закончится. Потому что ведь долгих кризисов не бывает. Секс мне тогда не казался таким уж важным. По статистике он длится в среднем четырнадцать минут. Это же совсем мало. А что с остальным временем? Так я тогда думала. И вот это остальное время для меня было куда важнее. И хотя наш секс приносил мне настоящее удовольствие — все-таки наши беседы были для меня важнее. Самый лучший секс бывает с тем, с кем хорошо и без секса. И для меня ты был именно таким человеком. Во время этих наших разговоров мне казалось, что ты только мой. Но ты начал молчать — и перестал быть моим. Все разговоры между нами затихли, замерли, ушли. И меня охватил жуткий ужас от мысли, что вот это «наше» закончилось. Я не хотела, да даже если бы и хотела — не могла бы тебя ни к чему принуждать. Умолять, просить, унижаться, терять чувство собственного достоинства? Нет! Это была бы не я. Это тогда меня жег изнутри тот бамбуковый кол, о котором я говорила. Я начала пить таблетки и в конце концов приземлилась в домике Габи. У меня тогда было очень странное, двойственное состояние. С одной стороны, я смертельно боялась, что между нами все действительно бесповоротно кончилось. А с другой — искренне надеялась, что да, действительно и бесповоротно. Неврастеническая паранойя — вот лучшее название того, через что я прошла. Ты меня не отпускал. Ты все еще был. То страх. То надежда. Такая вот странная гипомания. Были такие дни, когда я очень сильно хотела к тебе. Если бы только подал знак — я бы научилась на костылях запрыгивать в трамвай. Но были и такие дни, когда я засыпала с уверенностью, что наконец выцарапала тебя из своей кратковременной памяти и могу двигаться дальше к другим. А потом — потом ты снова возвращался в мою память и заполнял там собой все пространство. Так после зимы возвращается весна. И там были иногда такие воспоминания, от которых я не могла дышать. То мне вспоминались выжженные пожарища, которые остались после тебя. А в другой раз мне вспоминался рай, из которого я так не хотела быть изгнана. И вот это второе — оно было гораздо хуже. Мне не помогали советы типа «забудь, не думай о нем». Ни членов моей семьи, ни друзей, ни психиатров.

— Ты попробуй, мать его, не думать, если у тебя нож торчит в печени! Попробуй! — выкрикнула она истерично.

И, видя Его испуг и смущение, коснулась Его руки и тихо сказала:

— Прости. Этого не надо было делать. Прости меня…

— Давай я разогрею тебе бигос. Он уже совсем остыл. А я же знаю, ты любишь только горячий, — она встала из-за стола с миской в руках.

Стоя у плиты с сигаретой, она продолжила:

— Но потом, это долго продолжалось, потом я этот нож вытащила. Прошла все пять фаз Габи и во время пятой оказалась на Сицилии. В конце концов поняла, что иногда, конечно, можно попытаться затолкать зубную пасту обратно в тюбик, но у меня на это нет ни терпения, ни прежде всего — желания это делать.

Жизнь у меня спокойная. Не знаю, как долго я бы хотела находиться в этом своем немножко летаргическом покое, но пока меня это очень устраивает.

— Я по-прежнему хочу сидеть у огня, но больше не хочу совать туда пальцы, — произнесла она, подходя к столу с дымящимся бигосом.

Поставив миску, она молча всматривалась в язычок пламени свечи, поглаживая ладонью сухую, гладкую поверхность столешницы.

— А та бутылка вина, ну, та, которая упала в лифте, она приехала со мной сюда, — улыбнулась она, показывая на бутылку, в которой стояла свеча. — Я ее взяла с собой утром, когда выходила из нашего номера в «Меркурии». У нее этикетка вся в пятнах — от нашего красного вина. Только за эти годы они, конечно, выцвели.

Но я их еще вижу. Ну, признай теперь, что я могу быть неприличной романтичной, да?

…Он протянул руку и коснулся ее ладони. Она улыбнулась и прошептала:

— Мы так с тобой хорошо разговаривали, знаешь? В меня эти разговоры въелись, как татуировка. Я ни в кого так не влюблялась, как в тебя. Я с тобой напиталась эротикой. Столько от тебя узнала. Ты в меня вселил столько веры в себя. Все время удивлял меня собой. Поселил во мне столько прекрасных мечтаний. Об этом моем лихорадочном ожидании тебя. Об общих радостях. О том, как мы дружно и радостно стелим общую постель. Об утреннем пробуждении рядом с тобой. О нашей обуви, стоящей рядышком в коридоре. О грандиозных общих потаенных секретах. О двух половинках единого целого…