Читать книгу "Сорняк - Джузеппе Грассонелли"

Антонио, сынок, на этом ставлю точку. Я доехал до конечной станции. Не осуждай меня, любимый сын, да и вряд ли ты теперь станешь кого-то осуждать, в особенности отца, с которым тебя разлучили два месяца назад…

Возможно, я отказался прочесть письмо сразу именно потому, что не должен был осуждать поступок отца. Я хотел сохранить о нем воспоминание как о человеке мужественном и сильном. Пусть он останется в моей памяти строгим и справедливым отцом, который иногда сердился на детей за их проступки и сгоряча даже мог поднять на них руку, ведь он слишком любил их. Но он делал это для нашего же блага, он хотел воспитать нас достойными людьми, не связанными с криминальным миром, в котором он сам увяз. И за это я любил своего отца. И продолжаю его любить.

Бессрочное пожизненное заключение

Их справедливо называют бессловесными мертвецами или потерянными душами. В итальянских тюрьмах люди продолжают умирать – по собственному выбору или из-за болезни, старости, душевного надлома. И умирают не только заключенные. Иногда кончают с собой и надзиратели, не выдерживая жуткого зрелища. И если даже они решаются на такой шаг, представьте, что творится с нами, заключенными.

Об этом я сейчас разговариваю с “секретным агентом”. Интервью продолжается, и кажется, я рассказываю журналисту то, что хотел бы рассказать всему миру.

Прежде всего замечу, что те, кто думает, будто в Италии не существует смертного приговора, заблуждаются. Смертный приговор есть. Он называется “второй пункт 41-й статьи”, предписывающий бессрочное пожизненное заключение. Этот приговор убил моего отца.

Не знаю, скольким людям известно, что значит пожизненное заключение. Не знаю, скольким людям известно, что в Италии приговор к пожизненному заключению не одинаков для всех. Одних приговаривают к обычному пожизненному заключению, других – к бессрочному пожизненному, согласно второму пункту 41-й статьи. Какова же разница?

Бессрочное пожизненное заключение назначают тем, кто замешан в убийствах, совершенных во время мафиозных войн. Если я, например, убью полицейского, или карабинера, или директора банка, или владельца ювелирного магазина во время грабежа, или, что еще хуже, ребенка, я отделаюсь обычным пожизненным заключением. Это значит, что, просидев за решеткой лет двадцать, я смогу выпросить пару дней на свободе и провести праздники дома, с семьей. Я даже смогу обрести частичную свободу, чтобы, например, поработать на воле: отпроситься из тюрьмы утром и вернуться вечером. Многие заключенные пользуются этим правом. Но только не мы, осужденные по второму пункту 41-й статьи. Мы никогда не получим подобного разрешения. Вот почему второй пункт 41-й статьи – это медленная и постепенная казнь. Приговоренным по этой статье не полагается ни одного из послаблений, предусмотренных нашим уголовным кодексом и конституцией. Мы не вправе покинуть тюрьму даже на час. Никакой частичной свободы.

Я приговорен к бессрочному пожизненному заключению и обречен на смерть в тюрьме. Некоторые заключенные с таким приговором сидят за решеткой уже более тридцати лет и за все это время не переступали порога тюрьмы. Никогда. Ни разу, ни полраза.

Лишь один раз за двадцать лет я в сопровождении охраны, словно опасный маньяк, добрался до дома, чтобы обнять родных после смерти отца. Более четырнадцати лет я провел в тюрьме особо строгого режима, осужденный по второму пункту 41-й статьи, – речь идет о самой суровой форме наказания, применяемой обычно к тем, кто получил приговор к бессрочному заключению, но иногда и к обычным пожизненным заключенным. Семь лет назад мне смягчили наказание, и теперь я отбываю срок по статье AS1, которая предусматривает кару чуть полегче, чем во втором пункте 41-й. Для тех, кто не знаком с уголовным кодексом, это пустые слова, мудреные сокращения и цифры. Поэтому просто скажу, что для государства я преступник, к которому применили самое суровое наказание, предусмотренное нашими законами, а именно вторым пунктом 41-й статьи, – бессрочное пожизненное заключение, когда до конца жизни ты не вправе отпроситься из тюрьмы ни на день. Сначала нужно отбыть четырнадцать лет в условиях особо строгого режима по второму пункту 41-й статьи, а потом еще семь лет по статье AS1 как “особо опасный преступник”. Потом идет срок по статье AS2 – за терроризм, а затем по AS3, применяемой к обычным уголовникам. Однако неужели правосудие не предполагает, что после долгих лет строгого режима я изменился настолько сильно, что заслуживаю иного, особого подхода?

Есть заключенные с пожизненным сроком, которые предоставлены сами себе и чахнут в плену собственной вины, которые смирились и кое-как существуют, понимая, что умрут в тюрьме. Есть те, кто не желает смириться. Такие узники пытаются освободиться, спастись, надеются вернуться к жизни, навсегда расстаться с прошлым, стереть из памяти ошибки и злодеяния, ставшие причиной их бед. Они жаждут обрести не только чуточку свободы, но и душевное равновесие, которое зиждется на пробужденной вере в себя.

Мой любимый Ницше пишет, что нельзя тешиться надеждами. Я не живу надеждой, я живу верой. Верой в то, что завтра все может измениться. Именно поэтому после двадцати двух лет тюрьмы я нашел в себе мужество высказаться. Я рассказываю обо всем этом не только потому, что думаю, что человек должен вернуть обществу долг. По крайней мере, попытаться вернуть долг. Конечно, прошлого не возвратить, и воздать обществу сполна, расплатившись за совершенные злодеяния, невозможно. Я не могу вернуть отнятую жизнь. Впрочем, я возвращаю ее, платя собственной жизнью. На момент ареста мне было двадцать семь лет, сейчас мне сорок девять, и я хочу увидеть наконец свет в конце туннеля.

Но если подумать, кем я стал за годы заключения и как изменила меня тюрьма – ведь я был безжалостным преступником, – то можно с уверенностью сказать, что тюрьма выполнила свою первостепенную задачу: перевоспитала человека, ступившего на кривую дорожку, вернула ему правильные жизненные ориентиры.

Я чувствую себя другим человеком, я изменился. Нашел внутри себя другую, обновленную личность. Не знаю, стал ли я образцовым заключенным, как утверждают социальные работники или начальники тюрем, где мне доводилось сидеть. Но, по-моему, для них, а также для государства и органов правосудия было бы небесполезно представить обществу преображенного и перевоспитанного заключенного. К тому же этот заключенный с устрашающим криминальным прошлым переступил порог тюрьмы полуграмотным, а недавно защитился с отличием. Ясно, что государство превосходно справилось со своей задачей.

Но если бы меня спросили, что послужило причиной моего нравственного возрождения и духовного роста – тюрьма или мои собственные врожденные качества, – я осмелился бы утверждать, что за возрождение каждого заключенного в ответе прежде всего сам человек и только потом – мера его наказания. Если сам заключенный не желает меняться, тюрьма мало что сможет сделать с ним.

Если бы тюрьма совершала подобные чудеса и личных усилий заключенного совсем не требовалось, тогда стоило бы открыть тюрьмы повсеместно и поставлять обществу преобразившихся людей, переставших быть преступниками.