Читать книгу "К югу от Явы - Алистер Маклин"

Глава 15

За пределами гнева лежит ярость, безудержное, неуправляемое, сводящее с ума неистовство. А за ним, далеко за границами безумия, находится область холодного и полнейшего безразличия. Когда человек вступает в эту область (что случается с очень немногими), он перестает быть самим собой, он выходит за пределы привычных законов и нормальных чувств, мыслей и эмоций, для него слова «страх», «опасность», «страдание», «усталость» относятся к другому миру и он больше не воспринимает их значения. Это состояние характеризуется необычайной ясностью ума, сверхъестественным ощущением опасности и абсолютным пренебрежением ею. Но прежде всего это состояние характеризуется крайней беспощадностью. Именно в таком состоянии пребывал Николсон в половине восьмого вечера того февральского дня, через несколько секунд после сообщения Маккиннона о том, что увезли Гудрун и Питера.

Он необыкновенно ясно мыслил, быстро оценивал обстановку, исходя из того, что ему известно, подсчитывал возможности и вероятности, вырабатывая тот единственный план, который давал хоть какую-то надежду на успех. Вся его усталость, полное физическое изнеможение было откинуто, как плащ, упавший с плеч на землю. Ему было понятно, что это изменение психологического, а не физиологического характера, что позднее придется за это расплачиваться, но сейчас это не имело значения. Почему-то Николсон был уверен, что совсем не важно, каков источник энергии, которая поможет ему выдержать до конца. Он продолжал смутно чувствовать боль от сильных ожогов на руках и ногах, болела шея в том месте, где ее поранил японский штык. Но все эти ощущения были не более чем напоминанием о существовании ожогов и ран, так что он мог представлять их наличие не у себя, а у совсем другого человека.

Его план был прост, самоубийственно прост. Шансы на неудачу были так высоки, что она казалась неизбежной, но мысль о поражении даже не приходила ему в голову. Полдюжины вопросов, с лихорадочной быстротой заданных Телаку, столько же вопросов Маккиннону, и Николсон уже знал, как нужно действовать и что должен делать каждый из них, поскольку появилась некоторая надежда: Маккиннон сообщил ему нечто, что могло разрешить проблему.

Оказывается, дом старейшин запылал так сильно и огонь распространился с такой невероятной скоростью лишь потому, что Маккиннон вылил на подветренную стену пятнадцатилитровую канистру бензина. Он стащил ее из японского грузовика через две минуты после того, как тот подъехал, — водитель не проявил бдительности и теперь валялся на земле в трех метрах от грузовика, — и как раз собирался поджигать дом, когда об него буквально споткнулся патрульный часовой. Но Маккиннон не только стащил бензин, он еще и попытался вывести из строя грузовик. Стал искать карбюратор, не нашел его в темноте, но нащупал систему подачи горючего в карбюратор, и мягкая медь смялась в его руках, как замазка. Казалось маловероятным и даже невозможным, чтобы грузовик проехал больше мили на том горючем, какое в нем оставалось, а до Бантука было четыре мили.

Николсон попросил Телака о помощи и сразу ее получил. После того как его отец и несколько жителей деревни погибли, нейтралитета для Телака больше не существовало. Он говорил мало, но то немногое, что сказал, дышало жаждой мести. Телак немедленно согласился на просьбу Николсона обеспечить проводником основную группу — теперь всего из семи человек, с Вэнниером во главе. Их задачей было пройти по главной дороге в Бантук и захватить катер, по возможности абсолютно бесшумно. Телак быстро переговорил с одним из своих соплеменников, назначая место встречи. Затем он приказал шестерым из своих людей обыскать мертвых японских солдат, валяющихся по деревне, и снести их оружие и амуницию в одно место. Годными к употреблению оказались автомат, две автоматические винтовки и автоматический пистолет неизвестного производства. Сам Телак исчез в ближайшей хижине и принес оттуда два суматранских меча с острыми как бритва лезвиями и два диковинных кинжала с изысканной гравировкой, сделанных в форме языка пламени длиной в двадцать пять сантиметров, которые он засунул себе за пояс. Через пять минут после того, как рухнул дом старейшин, Николсон, Маккиннон и Телак уже были в пути.

Дорога в Бантук, а скорее тропа менее двух метров шириной, вилась среди плантаций пальм, табака и скверно пахнущих болот, глубиной по пояс и предательски опасных в темноте. Однако путь, по которому Телак вел их той ночью, лишь однажды совпал с этой дорогой и дважды пересек ее. Прямой как стрела, он шел через болота, рисовые поля и плантации, ведя трех мужчин в самый центр Бантука. Все трое были серьезно ранены, все трое потеряли много крови (Телак — больше всех), и любой толковый врач, не колеблясь ни секунды, отправил бы всех троих в госпиталь. Но они пробежали всю дорогу в Бантук по выматывающей силы пересеченной местности и ни разу не перешли на шаг. Они бежали, и их сердца бешено стучали от нечеловеческого напряжения; налитые свинцом ноги горели от боли в мышцах, давно перешедших предел выносливости; груди вздымались и опускались, когда жаждущие легкие вновь и вновь хватали ночной воздух; пот ручьями стекал по телу. Они бежали и продолжали бежать: Телак — потому, что это его отец лежал мертвый в деревне с раной от японского штыка в груди; Маккиннон — потому, что им владела ярость и он готов был бежать до тех пор, пока не рухнет от изнеможения; Николсон — потому, что перестал быть самим собой, а значит, вся эта боль, муки и страдания принадлежали кому-то другому.

Когда они второй раз пересекали дорогу, то увидели в темноте японский грузовик, на расстоянии не более пяти метров от себя. Они даже не прекратили бежать. Не было никакого сомнения, что грузовик брошен, что японцы забрали с собой пленников и поспешили к городу пешком. Грузовику, прежде чем он остановился, удалось проехать гораздо дальше, чем они предполагали, по меньшей мере полпути до Бантука. К тому же они не знали, как давно японцы бросили его. Николсон отстраненно подумал, что шансов у них почти не осталось. Все трое понимали это, но никто не сказал об этом вслух, не предложил уменьшить убийственный темп бега даже на самую малость. Наоборот, они лишь удлинили шаг и еще отчаяннее устремились в темноту.

После того как они увидели грузовик, в голове Николсона то и дело мелькали видения того, как японские солдаты обращаются с пленниками, когда гонят их по бесконечно длинной дороге через джунгли. Ему представлялось, как прикладами ружей, а может быть, даже штыками безжалостно толкают больного старого капитана, спотыкающегося от слабости и усталости, и Гудрун, которая, тоже спотыкаясь в темноте, сгибается под тяжестью малыша, которого несет на руках, — двухлетний ребенок и через полкилометра станет невыносимо тяжелым. А вдруг она уронит Питера и в спешке они оставят малыша среди джунглей на верную гибель?.. Но внутренняя собранность не позволяла Николсону долго об этом думать. Он выкладывался еще больше, не давая слабости овладеть им. Весь этот бег в темноте не задевал холодное и трезвое, отрешенное от происходившего мышление Николсона.

Уже похолодало, звезды скрылись за тучами и начался дождь, когда они наконец достигли окраин Бантука. Бантук — типичный яванский прибрежный городок, не слишком большой и не слишком маленький, удивительная смесь старого и нового, сочетание Индонезии с ее многовековой древностью и Голландии, находившейся на расстоянии многих тысяч километров отсюда. На берегу, повторяющем изгиб залива, стояли шаткие обветшавшие хижины на длинных бамбуковых сваях, а под ними были развешаны сети, чтобы в них попадала рыба во время прилива. Деля берег пополам, изогнутый волнорез уходил далеко в залив. Возле волнореза стояли причаленные катера, рыболовные суда, покрытые тентами лодки и каноэ, оказавшиеся слишком громоздкими, чтобы их можно было затащить к рыбацким хижинам. Параллельно берегу, за хижинами, тянулись два-три ряда деревянных домиков с соломенными крышами, какие можно найти и в глубине острова. А дальше, за ними, находился торговый и деловой центр общины, от которого можно было добраться к домам, разбросанным в глубине уютной долины. Последние напоминали типичный голландский пригород, конечно, не имевший широких распланированных бульваров Батавии или Медана, но все же с изящными небольшими бунгало и отдельно стоящими домами в колониальном стиле, возле каждого из которых имелся хорошо ухоженный сад.