Читать книгу "Дитя в небе - Джонатан Кэрролл"

Сначала я решил снимать «Мистера Грифа», но никто им не заинтересовался. Пришлось мне сделать этот говенный видеоролик, который все просто возненавидели. Пара на пару. Что же мне после этого еще оставалось? Как по-твоему? Что еще я мог сделать, кроме как до конца дней своих играть жалкого монстра? – Он явно был в ярости: дергал головой, всплескивал руками, а потом засовывал их глубоко в карманы.

У меня невольно вырвалось:

– Спросоня.

Он замер, повернулся и ткнул в меня пальцем.

– Именно. Спросоня. Стоило ей появиться в этой обшарпанной церкви, как я тут же понял, что означает ее появление. Старый друг явился на помощь.

Она сказала, что для меня единственная возможность добиться своего – создать произведение искусства, хоть мало-мальски стоящее и продолжительностью более пяти минут – это «Полночь убивает». Я уже был близок к этому результату в первом фильме, но лишь близок, не более. Что мне следовало сделать теперь, так это собрать воедино все внутренние ресурсы и силы и использовать их целиком. Сделать этот фильм таким, каким не был еще ни один фильм. «Кабинет доктора Калигари»142 , «Уродцы»143 , «Психоз»144 . Фантом и иллюзии именно такого рода.

Но у меня ничего не получалось! Что бы я ни делал, ничего не помогало. Даже проклятый монолог Кровавика, на который я убил столько времени!

– А Портланд? А люди, которые погибли, когда на них обрушились все эти автомобили? Это просто должно было сработать!

На экране эти двое с улыбкой переглянулись. В первый раз заговорила Спросоня:

– Ты так и должен был подумать, Уэбер, но на самом деле инцидент в торговом центре никак со всем этим не связан. Совершенно.

Я сказала Филу, что помогу ему, чем только смогу. Но, если у него все равно ничего не получится, ему придется согласиться сделать две вещи: убить собаку и помочь мне привлечь тебя к съемкам.

– Почему собаку? Почему меня!

Стрейхорн раздраженно скривился. Мне уже и раньше приходилось видеть подобную гримасу на его лице – обычно, когда он оказывался в безвыходном положении.

– Просто она знала, что тебе это по силам, дружок. Ведь мы все знаем, что ты единственный, кто

чего-то стоит. Я же был просто легковесом, который хотел попробовать свои силы и провести с тобой на ринге хотя бы один раунд.

– Но при чем тут собака? Зачем ты убил Блошку?

– Это было нечто вроде выброшенного белого флага: я сдался. Я ошибался даже насчет тебя, приятель. Ты только не обижайся.

Спросоня поджала губы.

– Фил был уверен, что ты слишком добрый человек и никогда не согласишься. Я же сказала, что искусство и доброта живут на разных концах города, и ты пойдешь на это, поскольку, заинтересовавшись, просто не сможешь устоять перед искушением.

– Пойду на что? Сниму эпизоды для фильма? На что? – Я не представлял, о чем идет речь, но боялся. Откуда они могли знать, даже они? Откуда кто-то вообще мог знать? Ведь ничего еще не сделано. Пока все это лишь слова на желтоватых листках бумаги.

Экран потемнел, затем снова осветился: четыре болтающие женщины в черных купальниках.

Несмотря на растущую тревогу, я был поражен, поскольку только сегодня вечером, перед тем как выйти из дому, всего лишь делал заметки по поводу того, что мне следует сделать с пленками, когда я снова окажусь в монтажной лаборатории. И, тем не менее, вот она передо мной на широком экране: идеально завершенная версия двух эпизодов, которые я даже сам себе пока только представлял.

Здесь, наряду с другими моментами из моих фильмов, были реализованы идеи Вертуна-Болтуна, был использован приступ Макса и даже три короткие эпизода с Шон и Джеймсом, разыгрывающими свою версию «Без четверти ты».

Как прекрасно складывались воедино отдельные кусочки! Как изумительно они дополняли друг друга, стоило собрать их в этом конкретном порядке.

Он был именно таким бесспорным и сбалансированным, как я и предвидел – оттеняющие друг друга темное и светлое, юмор, боль, удивление. Всего не более семи минут – или, скорее, семь минут, не считая заключительной сцены.

Когда дело дошло до нее, картинка исчезла. Снова появились Спросоня и Стрейхорн.

Она заговорила.

– Хочешь посмотреть последнюю часть? Мы не обязаны тебе ее показывать.

– Конечно же, я хочу посмотреть последнюю часть, черт побери! Почему вы прервали показ? Я должен увидеть все целиком. Это же одно целое, или… – Я взглянул на Стрейхорна и, увидев как губы его безмолвно шевелятся, успел разобрать: «Идиот», а потом экран снова потемнел.

Они показали все снова с самого начала, но, на сей раз, до самого конца.

Только тогда, увидев все это на огромном киноэкране, я впервые понял, что мне удалось создать – что я хотел создать – во имя Искусства. Во имя Грегстона.

Пожелай я сделать из происходящего фильм, в этом месте мой персонаж Грегстон, наверное, должен был бы вскочить и опрометью броситься вон из кинотеатра. Или, на худой конец, прокричать экрану что-нибудь вроде: «Не надо!» или: «Перестаньте! Я ошибался! Мне очень жаль!» Но это было бы слишком пошло, а ведь наша задача делать Великое Искусство, невзирая на цену.

В реальности же я сидел и смотрел финальную сцену, которую решил включить в фильм: решающую сцену. Ту, что как раз и заставляла все это работать. Самый удачный мазок.

Я смотрел, как моя милая матушка выглядывает в иллюминатор самолета, который через пять минут убьет ее. Я использовал всю пленку Стрейхорна, желавшего убедить меня, что смерть ее не была мучительной. Последняя роль моей мамы. Я использовал^ ее всю. До последней секунды.

То, как она смотрелась в фильме, было просто великолепно.

Ребенок у Саши должен родиться примерно в одно время с выходом на экраны «Полночь убивает».

Спросоня сказала, что это мой ребенок – плод той единственной ночи (такой недавней и, одновременно, далекой), которую мы с Сашей провели вместе. Когда я сказал, что это абсурд, Стрейхорн посоветовал мне вспомнить его аналогию с движущейся дорожкой. Ребенок – их подарок мне. Кстати, забыл упомянуть: Спросоня, на киноэкране, в тот последний раз, когда я ее видел, больше не была беременна.

Значит, будет ребенок, и родится он одновременно с фильмом. Это что, должно иметь символическое значение? Неужели мне опять предлагается нечто такое, что я должен расшифровывать, как гаруспекс в Риме? Теперь, когда я думаю о детях, то вижу лишь умственно отсталого мальчишку, отрывающегося от земли и взмывающего в воздух сквозь кроны деревьев: Уолтера, монголоидного ангела.

Когда я спросил, почему было так важно, чтобы именно я работал над фильмом Стрейхорна, он ответил:

– Зло лишено человеческой красоты. Ты был единственным, кто мог наделить его этим качеством. Спросоня добавила: