Читать книгу "Эрон - Анатолий Королев"

— Наверное, — ответил Аггел, — чаще всего ад дается как прожитая тобой жизнь, где человек обречен скитаться в кольце исключительно гадких, ужасных, тягостных и постыдных событий личной судьбы.

— А рай — скитания по своему счастью?

— Да. Но с выходом в счастье близких.

— Почему, играя в кости, вечность делает жизнь невыносимой? Почему человек не хочет жить?

— Человек всегда хочет жить, но ни за что не хочет быть. Он не желает предъявлять Дару свою сущность. Он не присутствует в сути собственного призвания в мир бытия. Это касается всех. Но ты исключение, Наддин. Ты — есть!

Аггел летел вдоль отвесной стены мрака, и глаза Надин различили, что стена падения — все то же ровное закатное море, близкое касание волны, рябь мелководья, где глазам было легко разглядеть разбросанные по песчаному дну утлые плиты ракушечника, блики напуганных — капелью воды с низко нависших крыл — рыбок, беззвучную возню маленьких пунцовых крабов, но вот…

— Что это!

…в зеленисто-солнечной толще становится виден путь стеклянистых угрей на мировом циферблате; струистое стремление темно-пегих сабельных тел, которые слегка отсвечивают серебром там, где в ямках плоти гнездятся их огромные светопожирающие глаза. Ручьи мрака густым ливнем идут к неведомой цели.

— Это двадцать второй ангельский взгляд на вечное зарождение жизни. Эти тени в воде — есть зоны — сонорное семя от Гласа взывания. Они атакуют темную мать молчания, великую Тиамат, богиню первоначальных вод. Но ни звука…

В благоговейном молчании они — Аггел с двумя Наддин в путах глазной сетчатки — ложатся на плиту ракушечника, залитую тонкой пленкой морской воды, голым животом на скользкую плоскость камня, встряхивая перьями н сливая в ртутное зеркало два заспинных лекала. Шероховатые бугорки камня впиваются в ангельскую кожу, Мрак отступает. Там, за краем земли, глазам открывается вид на утробного младенца — он встает из-за линии горизонта багровым заревом жизни, полушарием нового мира. Аггельский взор хорошо различает в красном мареве плоти благородный серпантин пуповины, кровеносную бахрому плаценты и — даже — неясные черты человеческого лица, глядящего с обожанием в сторону звука и света.

Ффар!

Красноватый туман младенческой плоти робкий и страстным приливом заливает Аггела до нижнего края зрачков — так из взгляда на звук рождается душа. Глядя на цветущую завязь, Наддин на миг чувствует', что беременна, что плод уже пошаливает ножками в чреве будущего. Полушар алеющей плоти постепенно принимает очеловеченные контуры, и вот уже совершенно отчетливо — паря над головой, в молоке небосвода — виден профиль бегущего античного атлета, очерченный угольно-черным нажимом, как на греческих краснофигурных вазах. Это Эрон, говорит Аггел, стоя по щиколотку на речном мелководье сонного Нила, это двадцать седьмой ангельский взгляд на суть происходящего. Мир до мозга костей пронизан тончайшим символизмом. Мы напротив великого Мемфиса. В той стороне — за чащей папируса и гвалтом священных ибисов — время Позднего царства, уже сотни лет как разрушены заупокойные храмы Рамсеса и Тутмоса, уже содрана облицовка с великих пирамид Хеопса и Микерина, но Эллада еще пуста и Олимп еще только начинает грезиться над овечьим снегом зеленого Пелопоннеса. И Эрон — продолжает Аггел — тоже только лишь греза над облачной грядой бессмертной амброзии. Я — ангел-хранитель Эрока. До времени Иисуса Христа еще больше тысячи лет, но оно так же неумолимо темнеет в пенных фигурах античности, как белеет Олимп в латунном желтом небе Египта. Вот в той стороне — время Христа, что подведет черту под эрами фараонов.

Аггел отвел неподвижный взор от неподвижного античного контура в заоблачных далях н так бросил взгляд через плечо, что Надин стал виден молодой, вполне современного облика человек с карабином в руках, в рубашке цвета хаки и такого же защитного цвета походных брюках, заправленных в узкую горловину высоких армейских ботинок, и человек тот с изумленным видом стоял, так же как к они, в трепетной воде нильского мелководья и не без страха смотрел на блистающее перед охотником на отмели тело мертвого фараона в короне Верхнего Египта; на лбу его — тень от золотого урея в виде головы нападающей кобры, его насурьмленное лицо обрамляют — слева и справа — симметричные языки клафта — головного платка владык, а на груди фараона — пектораль из драгоценных ониксов и нефритов, его борода из цветного стекла разбита пулей, а руки сжимают символы высшей власти над миром: семихвостую плеть Озириса и серповидный скипетр Анубиса. Наплывы чистой воды окрашиваются дымком крови из раны в простреленном горле.

— Я отказываюсь что либо понимать, Аггел… и все же, что это? и при чем здесь моя жизнь?

— Для ответа увидено еще недостаточно, — ответил Аггел Наддин, — смотри выше и глубже.

И ее взор — пойманный нажимом ангельских глаз — устремился чуть выше головы охотника и увидел над янтарными водами Нила сизый ноток вовсе другой реки, где с девочкой на плечах стоял еще один молодой человек современного облика и не мог сделать ни шагу, ноги его вязли в илистом дне, а быстрый поток заливал его по самое горло. Пытаясь удержаться на ногах, он опирался рукой на кривую палку из ветки сухого мертвого дерева, которое на глазах распускалось белым кипением зверобоя, звездами иван-чая, лучами лилий. Но и это было не все.

В девочке на его плечах она узнала свою дорогую девочку и вскрикнула криком отказа. И…

И они оказались на косой крыше уже известного пустого особнячка на Софийской набережной. Прижавшись друг к другу, Наддин и Аггел сидели на той стороне, которая смотрела в сторону английского посольства и Софийскую колокольню. Шел дождь, во дворе посольства суетилась прислуга, убирая из-под потоков воды белые стулья, белые столики, корзины с цветами, а на них… не упало ни капли. Как прекрасна и уютна банальность, подумала она про себя и сказала вслух:

— Бог мой, твоя вечность ужасна. Я не только не понимаю, что творится перед глазами, но и не хочу понимать этого!

— Думаешь, мне легче? — рассеянно ответил Аггел, покусывая кончик горящего перышка, — Банальный вид обыкновенной машины внушает мне ужас: почему номера? Почему колеса? Почему едут сидя, а не лежа или стоя? Почему важнее сидеть лицом вперед, чем назад?

— Так вот, — продолжил он чуть насмешливым тоном, — недавно, буквально на днях — лет так пятнадцать назад, уютная банальность человека внезапно закончилась — он стал космическим, хомо космикус. И разом кончился покой ангелов. В средние века, мое любимое время, человек был сам по себе и кончался сразу там, где кончались его пальцы, волосы, ногти. И наш брат, ангел-хранитель, не имел с ним особых хлопот, если, конечно, тот не искал дьявола или философского камня. В последние годы — Аггел поджег огненным перышком водяную струйку из ливня и залюбовался пыланием бенгальской бледно-молочной спицы, прянувшей к туче, — ангелу впору сойти с ума, потому что человек устремился к человеку и из десятков касаний на свет отныне рождается нечто нечеловеческое, или почти что нечеловеческое, нечто диффузно-космическое, скорее очеловеченное вещество, чем существо.