Читать книгу "Шифр Шекспира - Дженнифер Ли Кэррелл"

Теперь уже вся лужайка кишела силуэтами в касках. Было видно, как они протискиваются сквозь толпу и рвутся на наш берег — кто-то вброд, кто-то по мостику у дальнего угла особняка. Вдалеке заблеяли сирены.

— Кэт! — тихо окликнул Бен.

Я отвернулась и побежала в лес.

34

В лесу было темно. Деревья хлестали нас по лицу, ноги путались в корнях, пока мы карабкались за Беном вверх по холму, стараясь не отставать. В туфлях после брода хлюпало; где-то вдалеке все еще слышались треск, свист и грохот фейерверков. Ближе сквозь бурелом пробирались наши преследователи; один то и дело покрикивал на остальных.

Подъем кончился — видно, мы добрались до вершины. Потом начался спуск. Я думала, легкие разорвутся от бега. У подножия холма мы уперлись в старую стену, густо заросшую мхом и лишайником. Бен быстро пошел вдоль нее, пока не уткнулся в каменную скамью у самой кладки. Над скамьей был вылеплен барельеф — розетка в память о давно умершей собаке, а сейчас — опора рукам и ногам. Мы с Беном подсадили с обеих сторон сэра Генри, помогли ему одолеть стену и перевалились через нее сами, приземлившись в кустах у дороги, идущей через просеку.

Мимо с воем промчались две полицейских машины. Я начала вставать, но тут издалека донесся низкий рокочущий гул.

— Ложись! — шикнул Бен. Мы бросились на землю и поползли за ним — обратно к стене, в густой подлесок. Вскоре над деревьями пролетел полицейский вертолет, шаря прожекторным лучом по обочинам.

Мы затаились, как зайцы во время облавы. Железный орел улетел, потом мимо промчалась еще одна машина, в которой, как мне показалось, мелькнула физиономия Синклера. И все, полиция исчезла. Бен медленно поднялся на ноги, веля нам лежать, где лежим, и, пригнувшись, стал пробираться к дороге. У обочины он так же осторожно выпрямился и кивком позвал за собой.

По ту сторону дороги виднелись новые постройки. Мы добрались туда и свернули в проулок между домами. Бен шел быстро, как будто знал, куда хочет попасть, то и дело выбирая повороты. На очередном перекрестке нам издалека подмигнули янтарно-желтые огни какой-то машины. Оказалось, это был наш знакомый «бентли».

Бен открыл заднюю дверь, и мы сели.

Барнс, ни слова не говоря, завел двигатель и вырулил на улицу. Бен наклонился вперед и тихо сказал ему несколько слов. Поворот-другой, и мы очутились на узкой дороге, обсаженной зеленой изгородью. По обе стороны дороги расстилались ровные поля, залитые лунным светом. Когда звук сирен растаял вдали, сэр Генри стащил с себя мокрые туфли и носки и обтерся выданным Барнсом полотенцем. Я последовала его примеру.

— Письмо, — хрипло произнес он, все еще прижимая к щеке платок.

Как только съехали с косогора и начали подниматься на холм повыше (холмы в Англии особенные, на них чувствуешь себя хозяином мира), Бен вытащил из кармана два письма и передал мне.

— «Самому сладостному из эйвонских лебедей»…

Сэр Генри рядом со мной ахнул, но ничего не сказал. Я продолжила:

«Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу полного с вами согласия. Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи.

Я исключил бы только испанскую пьесу».

— «Карденио», — догадался Бен. Я взволнованно кивнула.

«Немало из-за нее разгорелось распрей, да и графиня, все еще заточенная в Тауэре, просит избавить ее от новой порции мук. Поскольку сия дама ныне почти моя родственница, я обязан соблюсти ее волю, о чем моя дочь не перестает ежедневно мне напоминать. Посему я счел своим долгом писать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за молчание последних дней.

Коль скоро вепрь уже не может яриться, Вам осталось задобрить лишь борова. Для муравьиной работы — собирать и отделять зерна от плевел — мистер Джонсон пригоден ничуть не хуже других и, без сомнения, лучше большинства, хотя и не настолько хорош, как он себя полагает. У него по меньшей мере была возможность поупражняться, когда он проделывал этот труд ради автора, которого почитает превыше всех прочих, — себя самого. Однако за работой он будет стрекотать без умолку, как сорока, не заботясь о том, какие несуразности и насмешки сорвутся с его языка. Если вы способны это вынести, способны дирижировать этим человеком-хором, быть посему.

Решение я перекладываю в ваши умелые и самые сладостные руки».

— Первое фолио! — возопил сэр Генри. — Он говорит о том, чтобы назначить Джонсона редактором первого фолио!

— И о том, чтобы вычеркнуть из списка «Карденио», — добавила я.

— «Ваш вечный и преданный друг»… — Я указала на подпись. Крупными, четкими буквами с инициалом в вензелях, достойных короля, посреди страницы в трех четвертях от края стояло… «Уилл».

По машине эхом прокатились удивленные возгласы.

«Самому сладостному из эйвонских лебедей»… от Уилла? Если в письме говорилось о первом фолио, одним из них должен быть Шекспир. Но которым?

— Эйвонский лебедь есть только один, — произнес сэр Генри после минутной паузы. — А вот Уиллов полно, как грязи. Взять хотя бы Уильяма Герберта, графа Пембрука. Старшего из «непревзойденных». Златокудрого юношу из сонетов.

— Или Уильяма Тернера, — подхватил Бен, глядя на меня. — Но если Шекспир — лебедь, почему письмо не исчезло вместе с его остальными бумагами? Зачем его держали в Уилтоне?

Шестеренки у меня в голове поворачивались с большой натугой. В мыслях без конца всплывало лицо мертвой женщины. Позади, в Уилтшире, несся во все концы вой сирен. Где-то там прятался человек, которому ничего не стоило задушить миссис Квигли и осыпать ее перьями.

— Есть еще один кандидат в Лебеди, — сказала я глухим голосом. — В этом случае ясно, почему письмо было здесь… Мэри Сидни. Графиня Пембрук. Мать «непревзойденных».

Сэр Генри фыркнул, но я не обратила на него внимания, неотрывно глядя на бумажный листок у себя в руках, словно он мог растаять. Это письмо стоило человеку жизни, так что случайности быть не могло. Не должно было быть.

— После смерти брата она сохранила фамилию Сидни и родовую символику: наконечник стрелы, иногда называемый острием копья. Кроме того, она взяла себе и личную эмблему Филиппа — лебедя, которую он получил от французских литераторов-протестантов. Они его обожали. — Я подняла голову. Сэр Генри, оказалось, буравил меня желчным взглядом. — По-французски Сидни звучит похоже на «cygne».

— Что значит «лебедь», — проговорил Бен с огоньком в глазах.

— Что значит «чушь»! — отрезан; сэр Генри.

Машина замедлила ход. Сделав большой круг, мы вернулись на главную лондонскую трассу, а влившись в нее, взяли направо.

— Может быть, — сказала я. — Но существует портрет, где графиня изображена уже в старости. Так вот, на ее кружевах повторяется мотив в виде лебедя.