Читать книгу "Героиновая пропасть - Фридрих Незнанский"

— Странно, что он стал торговаться, а не свалил попросту в какое-нибудь ближнее зарубежье. Ты, к слову, такой вариант предусмотрел?

— Денискины парни там глаз с него не спускают… Но к чему я это? Угадай с трех раз!

— Что, уже были звонки?

— С тобой неинтересно. Буквально через полчаса мне звонит помощник моего министра, Вашутин, знаешь его, слизняк такой. И с ходу заявляет, что, мол, министр высказал озабоченность по поводу некоторых моих неправомерно грубых действий, выразившихся в том, что я без санкции соответствующих органов прокуратуры позволяю себе нарушать установленный порядок и вызываю на допрос некоторых граждан, занимающих видное общественное положенине, по собственному усмотрению.

— Ну, ты понял, Славка, с кем, оказывается, дело имеем?!

— Я-то понимаю, но вот министра этот его помощник подставил. А может, совсем и не министр выразил «озабоченность», а кто-то из влиятельных в его окружении, поди разберись, когда вся власть насквозь, можно сказать…

— Ругать власть, Славка, последнее дело. Давай не будем oпускаться до уровня обывателя.

— А разве тебе самому не обрыдло постоянно закрывать глаза?

— Обрыдло. Но не в том суть. Ведь этот твой слизняк, как ни крути, прав. Мы же знаем, с кем дело имеем!

— Именно поэтому я тут же перезвонил Косте, прислал курьера и получил подписанные им постановления. На обоих братцев. На задержание! Вот и пусть теперь попляшут у меня!

— И когда ты их собираешься?

— А я все-таки хочу, чтобы сами явились. Не хрен зря ребят гонять. Они тоже люди.

— Ну давай, удачи тебе. Ключи от сейфа — у Клавдии. Успехов.

— И тебе, Саня.

Только положил трубку — звонок.

— Что-то у тебя долго занято, — сказал Костя. — Вячеслав, наверное?

— Да.

— Ага, значит, ты уже в курсе. Я не хотел загромождать тебя излишней информацией. Но раз ты знаешь, вот вам, ребятки, еще добавок. Генеральный попросил зайти. Сидит — хмурый и озабоченный. Ну, присел. Он с ходу спрашивает, что у нас с Багировыми. Я уже понял, откуда ветер. Но интересуюсь, в каком плане ставится вопрос. Он молчит, мнется, ну, короче, ты знаешь эту его манеру: многозначительно надувать щеки и прятать при этом глаза. «Да вот, — говорит наконец, — позвонили из Администрации Президента, помощник самого, — Костя хмыкнул, — „администратора“, и заявляет, что настоятельно просит умерить активность некоторых „правоохранителей“, направленную на явную компрометацию ответственного работника МИДа и членов его семьи. Неужели, мол, совсем разучились себя вести?

— А ты сказал о постановлениях на задержание этих лиц?

— Не торопи. Я вкратце объяснил ситуацию, без ссылок на информаторов, и сказал, что речь, скорее всего, пойдет в конечном счете о мощной и достаточно разветвленной мафиозной структуре, занимающейся наркобизнесом. И, зная его боязнь политических оценок, добавил, что разрабатываемая операция давно уже вышла за пределы конкретных российских рамок и что в ней уже задействованы полицейские силы нескольких государств Центральной Азии и Западной Европы. Пусть, тонкости ему не нужны. И наш задумался. «А что, — спрашивает, — все делается исключительно на законных основаниях?» Ну тут уж и я развел руками: «А как же?! Coблюдены все правовые нормы!» Ну и так далее. «Сам, — говорю, — взял на себя смелость санкционировать все необходимые постановления». В смысле, чтобы якобы его не подставить в случае чего… «Ладно, — говорит, — приму к сведению». Но тут уже я охамел. Спрашиваю: «А что это помощники так разбушевались? Или их хозяевам вроде и дела нет, а эти инициативу проявляют? Очень непонятно! Может, поставить вопрос? Дела-то секретные, государственной важности, а носы суют все, кто ни попадя…» «Подумаю», — говорит. С тем и отпустил. Вот так, ребята.

— Обкладывают, Костя?

— Обломятся, — ответил Меркулов. Но почему-то бодрости в его голосе было мало. — Тут главное — нам самим не напортачить. Сейчас тебе билеты подвезут. Кажется, в шестнадцать с чем-то. Значит, надо быть в Шереметьеве в два. Так что, возможно, сегодня уже не увидимся. Передавай привет.

Это уже становилось доброй традицией. Пролетая в небе Германии — не важно куда: в Штаты ли, в Англию или во Францию, — Турецкий предпочитал рейсы, делающие посадку в Мюнхене. И там, в аэропорту, у выхода из трубы, присасывающейся к самолетному люку, его, как правило, ожидал старина Пит, своей огромной тушей и громоподобным голосом приводивший в ужас изящных стюардесс.

Итак, почти правило стало традицией.

— Эгей, Алекс! — загрохотало в пешеходной трубе, едва Typeцкий, подхватив свой кейс, покинул борт самолета. — Это я! Я уже здесь! — Он орал специально по-русски, возможно, чтобы не оскорблять слух аборигенов. — Эти чертовы боши совсем разучились ценить время! Ты опоздал ровно на семь с половиной минут!

И не понять было: радовался он или горевал. Но зато его тучную фигуру с испугом обтекали пассажиры. И это создавало для него дополнительные удобства: ну кто осмелится задеть или того хуже — толкнуть человека-гору?!

— Здравствуй, старина! — Турецкий в приветствии вскинул обе руки, едва не задев кейсом шедшего сзади пассажира. — Экскьюз ми! — обернувшись, радостно закричал ему Турецкий. — Пардон! Энтшульдиген зи витте!

Тот едва не упал в обморок.

Пятнадцать минут спустя, основательно помяв друг друга в объятиях, приятели сидели за столом в аэропортовском кафе, и Реддвей хвастливо заявил, что в ожидании Алекса успел слопать три больших айсбайна с доброй порцией этого… ну, зеленого… эрбсена!

— Горох, что ли? — спросил Турецкий, у которого заныло в желудке. С утра так толком и не поел, а пищу в самолете, тем более что рейс выполнял «Аэрофлот», а не «Люфтганза», есть он не мог. Коньяк же из фляжки, купленный в «дьюти фри» еще в Шереметьеве, пищей никак назвать было нельзя, даже при изощренной фантазии.

— Ты тоже хочешь айсбайн? — угадал его намерения Питер.

— Свиные ножки — моя вечная слабость.

— Ну что ж, — серьезно сказал Реддвей, — тогда я, пожалуй, присоединюсь к тебе. Наверно, одну порцию. Или две, не больше. Здешний повар отлично их готовит. А что у тебя в кейсе, Алекс?

Вопрос был по делу.

Всякий раз, прилетая в Мюнхен и встречаясь со стариной Питом, Турецкий — и это тоже стало традицией — угощал Реддвея какой-нибудь незатейливой, но обязательно исконно российской пищей. Но помимо этого он, зная страстную любовь Пита к изучению идиом русского языка, прихватывал с собой парочку книжечек, вроде словарей образных выражений, опять же матерных выражений, знаменитой «фени» и так далее. Нынче, почуяв свободу во всем, что прежде касалось этических запретов, господа издатели стали изощряться кто как хотел, и словарей подобного рода развелось столько, что можно было подумать, будто в России совсем уже перестали говорить на «великом и могучем». Поэтому и у Пита поле учения оказалось поистине безграничным.